Но таким все это представлялось Рузвельту сейчас, «в ретроспективе». А тогда, на «Куинси», его мозг непрерывно сверлила тревожная мысль: подтвердит ли Сталин свое, данное еще в Тегеране обещание вступить в войну с Японией?
Первым в каюту Рузвельта явился Чарльз Болен, которому в Ялте предстояло выполнять обязанности личного переводчика президента.
Худощавый, черноволосый Болен, по прозвищу Чип, отлично знал русский и слыл в американских дипломатических кругах одним из лучших знатоков России.
— Я позволил себе нарушить ваш отдых, мистер президент, — сказал молодой дипломат, — чтобы доложить вам, что я к вашим услугам в любое время дня и ночи.
— Почему ты вдруг решил сообщить мне об этом? — с недоумением спросил Рузвельт.
— Дело в том, мистер президент, — ответил Болен, — что не все документы, которые мы для вас подготовили, вы сможете прочитать. Некоторые из них на русском языке, и их не успели перевести. Так что...
— Послушай, мой дорогой Чип, — с добродушной иронией в голосе прервал его Рузвельт, — ты и в самом деле думаешь, что я успею прочесть все эти «черные книги», да к тому же еще и документы, о которых ты говоришь? — Президент полулежал на обитой красной кожей кушетке, укутав ноги шотландским пледом. Он широко улыбнулся и продолжал: — Знаешь, Чип, если бы нам предстояло переплыть все моря и океаны земного шара, мне и тогда не хватило бы на это времени! Я знаю, чего хочу от Конференции, от Сталина, и мне этого вполне достаточно!
— Но я полагаю, сэр, — слегка хмуря свои черные брови, сказал Болен, — что подготовлена какая-то четкая повестка дня, если не для каждого заседания, то, во всяком случае, для Конференции в целом. Очевидно, до сих пор вы держали ее в секрете, и я понимаю ваши соображения. Но я позволю себе спросить: может быть, настало время познакомить меня с этой повесткой дня?
— Да нет никакой повестки, Чип, можешь мне поверить! Конечно, мы с Черчиллем и Сталиным намерены обсудить ряд конкретных вопросов, которые встают перед нами в связи с приближением конца войны в Европе. Но повестки дня, обязывающей нас обсуждать такие-то вопросы и ни в коем случае не касаться других, попросту не существует!
— Значит, как в Тегеране... — мрачно произнес Болен.
— Тебе не понравился Тегеран? — взглянув на него в упор, спросил Рузвельт.
— Откровенно говоря, сэр, не понравился.
— Но почему?!
— Когда я восстанавливаю в памяти Тегеранскую конференцию, мистер президент, она представляется мне... какой-то дезорганизованной.
