— Понапрасну бьёшь!
— Молчи! Молчи! — заорал Соликовский, и с силой ударил её своей одетой в тяжёлый и вонючий, грязный сапог ногой в бок.
Казачка закричала, но после следующего удара уже примолкла. Теперь она часто сплёвывала кровь, и тяжело дышала. Вместе с её болезненным дыханием вырывались слова:
— Ну, Васька, ну скажи же папаше правду… ведь не водила… не водила никого…
И тогда одеяло взвилось, и из-под него выскочил мальчишка, одетый в какую-то дрянь. Был он очень высок, и широк в кости; грубое его лицо выражало глубокую, совсем недетскую злобу. Страшно было глядеть на его совершенно безумные глаза…
Мальчишка остановился посреди комнатушки, и проговорил:
— Водила она.
— Сколько?! — глядя на распластавшуюся на полу казачку, проорал старший Соликовский.
— Пятерых! — злобно рявкнул Васька.
— А-а, ну вот тебе! И р-раз! И два!! И…
Старший Соликовский пять раз ударил ногой свою жёнушку, после чего та, уже неспособная хотя бы пошевелиться, кашляя кровью, осталась лежать возле стены.
Соликовский прорычал:
— А ну, Васька, поди сюда.
Мальчишка подошёл, и отец заорал на него:
— Ты что ж это мамашу свою предаёшь?!
Васька ответил угрюмо:
— Она того заслужила.
— А-а, ну так ты тоже кое-чего заслужил!
И отец начал бить Ваську Соликовского кулаками по лицу. Мальчишка пытался загородить лицо руками, но отец отводил его руки, и снова бил Ваську по лицу. Наконец он сбил мальчишку с ног, и тот повалился рядом со своей мамашей.
Отец схватил его за шкирку и, сотрясая, и, нанося новые частые удары, потащил к двери.
— Да что вы… да что вы! — заорал вдруг Васька.
Но отец уже распахнул дверь, и выкинул его во двор, под холодный осенний дождь. Заорал ему вслед:
— Вот помокни, да помёрзни там! Ишь какой — мамашу свою выдавать вздумал! Я ж тебя совсем забью, гад ты такой!
* * *
Ни разу в последующие годы Василий Соликовский так и не понял, что именно та дождливая, холодная ночь и была самой главной в его жизни.
Конечно, и всё предшествующее той ночи имело значение, — и противоестественное его существование в этой мазанке, рядом с существами, которых можно было назвать как угодно, но только не родителями; и побои; и голод, и то, что он не знал ни ласковых слов, ни материнского тепла…
Но всё же именно в ту ночь Василий Соликовский вступил на путь своей духовной гибели.
Он, вытирая разбитое лицо, и сплёвывая кровь, забрался под телегу, неподалёку от мазанки. Под телегой тоже было грязно и холодно. Васёк ругался теми словами, которые часто слышал от своих мамаши и папаши…
