Пушной мистер, когда мы остались одни, почтительно сказал мне, что мистер Котофсон – до сих пор неграмотен, не читает ни по-русски, ни по-английски, он может подписать только свою фамилию на чеке, но все дела читают ему его секретари. Вечером на баловстве (от слова «бал») за столиком Котофсона сидело большинство общества наших палуб, и Котофсон поил всех коктейлями.
– Философия истории!
5
Первое, что меня поразило в Америке, – это национальные флаги.
Статуи Свободы, с которой всегда начинают описание Америки, я не успел повидать, подплывая к Нью-Йорку. Меня сбили с толку пароходная шумиха и небоскребы Уолл-стрита. Статуи Свободы я не видал и впоследствии. И, чтобы не путать ею будущих путешественников в Америку, имею сообщить, что в голове этой Свободы можно расположить целую квартиру, а в части юбки ее сзади, под верхними складками, в течение долгого времени располагался тюремный каземат, – факт не менее поучительный, чем история «о'кэя».
У меня сохранились письма, написанные мною в первые мои американские дни на родину. Рефреном этих писем были междометия – Ох, Америка! Ах, Америка! Ух, Америка! Ну, Америка!
Пусть читатель знает, что девяносто девять процентов советских граждан, несмотря на визы, не спускаются сразу в Америке на берег, Но арестовываются и отправляются на Эллис-айленд, в просторечии называемый Островом Слез, – в притаможенную тюрьму, где их, людей, судят американцы за право быть советским гражданином. Я не имел оснований вывалиться из процента, а тюремные операции на всем свете неприятны, – и, когда пароход входил в порт, вышеупомянутые прелести статуи Свободы меня интересовали меньше свободы моей собственной. Я не был арестован, но два моих соотечественника-инженера (один из них был с женой и ребенком) отправлены были вкушать пироги американской свободы Острова Слез, оставив мне размышления о естественной человеческой солидарности.
В Америке – прохибишен, сухой закон. В его честь все пароходное население пило всю приамериканскую ночь и утром ходило в обалдении катцен-яммера по буфетам, разыскивая, чем бы опохмелиться. Буфеты блистали печатями вместо бутылок.
Припароходные репортеры приехали на пароход вместе с полицией. Я ехал с «публисити», и, когда пароход пришвартовывался, репортеры, взяв меня крепко под руки, свели в детскую комнату первого класса. В комнате этой на стенах были нарисованы смеющиеся и плачущие дети в стиле русских кустарных игрушек. Стояли стульчики и столики для детей. Разложены были игрушки. На детские столики поставлены были бутылки с виски и пинты с пивом. Детины-репортеры расселись на детские стульчики, задрав ноги куда не надо. Был это народ ражий, плохо одетый, в стоптанных ботинках, причем каждый ботинок по пуду. Был это народ активный. Стал этот народ торопливо пить пиво и виски, вопрошать меня и ощупывать. В двухчасовых газетах сообщалось, что с таким-то пароходом приехал такой-то. Галстук на нем такой-то и башмаки такие-то, и остановится он в гостинице такой-то. И больше ничего. Разве лишь еще описание волос и прически. Волосы, оказывается, у меня – песчаные.
