— У меня на тральщике ты во время тревоги писал, — сказал Алексей Алексеевич.
— Так то у тебя. А здесь сразу: «Товарищ художник, спуститесь в кубрик».
— Берегли?
Надя позвонила в справочную.
— Ваша очередь третья… Третья очередь… — ответила телефонистка.
Заговорили о «Вертере».
— Мне понравилось, — сказала Надя. — Мило.
— Мило, а удрали, — усмехнулся Алексей Алексеевич.
— Ребенок же…
— Нет, по-моему, просто не захватило вас. Если б захватило, не ушли бы. Мило и прохладно. Над «Вертером» целые поколения слезы лили. Теперь не льют. Очерствели, что ли?
— Когда мне было пятнадцать, я лила слезы, — сказала Надя. — Честное слово.
Бурвич усмехнулся.
— Просто сейчас по-другому оценивают. Для Гёте несчастная любовь была мировой проблемой. А сейчас по-другому как-то. Черт его знает — несчастная любовь есть, но вот проблема ли она?.. Дел, что ли, больше у людей? Чем-то другим живут. Вернее, многим сразу. Работой, например. И мало кому, наверное, удается так на несчастной любви сосредоточиться… Ваш муж хирург? Я дважды хирургов писал, — сказал Бурвич. — Портреты хвалили. Купили в госфонд. А по-моему — плохо. Лица вроде похожие, халаты там, перчатки всякие, и ничего по сути. Надень вместо белого колпака кепку с синими очками — безболезненно получится несгибаемый сталевар.
— У художников лучше всего получаются портреты жен, — зевнул Алексей Алексеевич.
— Правильно. Мы их очень хорошо знаем, а если еще и любим, то чувствуем их настроения. Вот и получается. А пишешь незнакомого человека за несколько сеансов, порой никак его не знаешь и не чувствуешь… Давайте я к вам поеду, туда… в вашу больницу. Сживусь и тогда напишу хирургов. Не просто портрет, а главное… Нужно понять небо, как Сарьян. Когда стояли в Джибути, вдруг решил: в следующий раз сяду в поезд, ну хоть на Казань, и неожиданно для себя сойду на какой-то станции и стану жить, смотреть и писать. Только так напишется по-настоящему.
Надрывно зазвонил телефон.
— Заказывали Белоусовку?.. Ждите…
Бурвич и сосед вышли из комнаты.
— Говорите с Белоусовкой!..
Незнакомый мужской голос:
— Кто спрашивает Шарифова? Кто? Жена?.. А!.. — И ничего больше не слышно.
Телефонистка стучала по рычагу, там, на станции.
— Подождите, — сказала она. — Выясним.
Мысли завертелись бешено.
«Володи нет… Значит, беда…»
Через пять минут, когда Бурвич и Алексей Алексеевич уже вернулись в комнату, снова звонок — и сразу его голос:
— Надюша! Это я!.. Ты не волнуйся, но я… мне нельзя выезжать из Белоусовки… Да, неприятности! Но ты не волнуйся… Ну, экзитировала больная на столе…
