Санитарка уже подбежала к самому крыльцу, ее даже не было теперь видно в окне. Нужно было кончить разговор, пока она не откроет дверь. Наружная дверь завизжала, упала скамейка в коридоре, загремели пустые ведра, громко, словно рушился потолок.
Он подумал: «Бью, чтоб опомнилась», — и сказал:
— Сделаешь аборт — разойдемся. Уйду.
Надя ничего не ответила.
А санитарка крикнула, что Кавелиной опять плохо. Она у себя, в родильном отделении. Шарифов выскочил вон из комнаты.
Надя не плакала. Она сидела у стола, ничего не слыша. Все люди больше не существовали. Была только она одна. Вот здесь.
Все сделалось противным от запаха ненужного супа, стывшего на столе.
Надя умела видеть себя со стороны. Она видела, как выглядит в новом платье, с новой сумочкой и в кабинете, когда быстро и ловко наводит световой зайчик в зрачок больного, рассматривая глазное дно. Она знала, как выглядит рядом с Шарифовым. И хотела знать, как все будет выглядеть дальше в их жизни.
А раз Шарифов вот так крикнул, то теперь ее не могло быть, этой жизни. Шарифов не объяснил, не успокоил.
Он швырнул ее в сторону. Чтобы идти дальше вместе, нужно догонять, брать за рукав, чтобы обернулся. А он сказал страшное слово: «Уйду». «Уйду» — значит «брошу». Как вещь. Теперь у него чужие глаза. Весь чужой.
Надя сидела долго. Пришел Шарифов. У него были сиюминутные мысли: что приступ у Кавелиной прошел только после атропина с морфием и есть срочный вызов. Надя стала убирать со стола, как после обычного обеда. Составила тарелки — чистые отдельно, грязные отдельно. Смела крошки, сказала:
— Я уеду.
А Шарифов подумал: «Никакой слабости. Иначе всегда придется уступать».
— Я уеду, — сказала Надя. — Завтра. Думаю, что уложиться успею.
А его вызывали в Капцево — за пятнадцать километров. У больного-легочника было тяжелое кровохарканье. Шарифов собирался минут сорок. Куда-то запропастились ключи. Потом упаковывал в вату ампулу с кровью для переливания, приторачивал чемоданчик к седлу. Злился, что их ссору с Надей, наверное, слышала сквозь стенку терапевт Кумашенская… Всегда противно, если чужие слышат, а Кумашенскую он еще и не любил.
У ворот стоял Михаил Ильич, рентгенолог. Очень маленький лохматый мужчина. Таким до старости говорят «молодой человек». Шарифов подумал: «Ему бы сказать, пусть задержит…» Рентгенолог уставился на него влюбленными глазами. Шарифов спросил «для разбега»:
— Кончили работу?
— Угу. Наслаждаюсь светом, а то все время в черноте кромешной смотрю желудки изнутри. Впечатление — будто самого проглотили. А вы опять едете?
