Рузвельт говорил подчеркнуто звонко, скорее тенором, чем характерным дли него высоким баритоном. Кто знает, может быть, он хотел этим продемонстрировать, что по-прежнему бодр и силен...
В кабинете стояла абсолютная тишина. Затаили дыхание женщины. Стараясь быть незаметным, как бы вдавился в стену Майк Рилли. Он слушал президента и в то же время ловил каждый звук, доносившийся с Пенсильвании-авеню, на которой располагался Белый дом.
— Сейчас я вдруг вспомнил, — продолжал президент, и на лице его впервые за все эти дни появилась широкая улыбка, — о давно забытой нашей традиции. Те, кто пришел к нам недавно, могут не знать, что называлась она «Детский час».
Рузвельт сделал паузу. По улыбкам одних людей было ясно, что они хорошо понимают, о чем говорит президент. Другие смотрели на него вопросительно.
— В былые времена мы регулярно собирались здесь, чтобы свободно поговорить о чем угодно. Помните? О политике. О поведении того или иного сотрудника. Каждый мог попросить совета, касающегося не только его служебных обязанностей, но и личной жизни. Но... времена изменились, и мы перестали собираться... Перестали!.. — с грустью повторил президент. — Словно забыли, что мы одна семья. Кто из вас, например, помнит, когда состоялся последний «Детский час»?
— В 1936 году, — тихо сказала Грэйс Талли.
— Грэйс, детка, у тебя память... шахматистки! — пошутил Рузвельт. — Но так легко ты не отделаешься, раз уж подала голос. Попробуй-ка вспомнить, о чем мы говорили во время последнего «Детского часа»!
— Кажется, вы хотели предупредить нас, — неуверенно произнесла Талли, — чтобы мы, пользуясь доступом к служебным материалам Белого дома, начисто исключили всякую утечку информации.
— Разве для этого был повод? — все с той же улыбкой спросил Рузвельт.
— Что вы, господин президент! — раздался чей-то возмущенный голос.
— Нет, нет, друзья, я собрал вас не для того, чтобы вспоминать давние прегрешения, даже если они и были... Я собрал вас, чтобы посоветоваться с вами. При этом я жду полной искренности. Искренности и прямоты, несмотря ни на что.
Рузвельт помолчал.
— Должен признаться вам, друзья, что я чувствую, как внимательно вы наблюдаете за мной после возвращения из Ялты. А я — не скрою от вас — столь же внимательно наблюдаю, как вы наблюдаете за мной. Так вот, скажите прямо и откровенно: видите ли вы во мне какие-нибудь перемены? Кое-что я вижу и сам. Мне, например, не очень хочется работать. Эту груду бумаг, — Рузвельт обвел руками свой стол, — я должен был по крайней мере хотя бы прочитать уже несколько дней назад... Каждый день я стараюсь заставить себя работать. Думаю, что уж сегодня-то все будет в порядке. Мой друг Артур Приттиман переносит меня с постели в коляску, привозит сюда, усаживает за стол и... уходит. Но я знаю, что он не ушел. В дверную щелку он смотрит, бросаюсь ли я на бумаги, как проголодавшийся лев, или следую примеру Фалы, а мой пес, как вы знаете, кусочка не проглотит, если он ему не по вкусу.
