И вдруг из глубины завода вырвались, понеслись по притихшим мастерским, зазвенели шумы детских бодрых криков. Заголосили, засмеялись, забегали, радостно заговорили… А то присерьезятся, соберутся в ручку, призовут старосту, скажут два слова с детским достоинством, с открытой, прямо в глазах написанной верой в новую жизнь, первый раз постигаемую светлым, как янтарь, детским умом.
И еще и еще сильнее несутся трели детского говора, высоко-высоко за валами в сводах.
За шумом не слышно слов, легкая серебряная песня льется вверху и рождает в душе новый легкий призыв, зажигает боевое беспокойство, режет сердце острый укол вспыхнувшего мятежа…
– Вот еще затребовать, – читает Степа. Читает громко, почти кричит.
Прокофьев и тот краем уха слушает.
– А кроме того, – кричит уже усталый и вспотевший Степа.
– За эту самую бастовку заплатить.
– И еще самое последнишнее, останное: никого из нас не арестовывать.
– Ах вы, дуй вас горой! – не вытерпел проходивший старик-токарь.
Степа в ответ щелкнул пальцем в воздухе.
Прочел и был таков. Понесся к мастеру. Мигом отдал ему бумажку с требованием. Собрал всех своих товарищей. Некоторые из них как будто еще стыдятся взрослых, другие держатся вызывающе.
Маленький Гараська предложил было «снять нахрапом весь завод для согласия», но Степка отговорил: «Берем все на себя. Начали одни, – и держись. Потому – пример».
Гараська покраснел, почувствовал, что Степка как будто за этот вечер вырос; Гараська замолк.
– Конечно, конечно, – заговорили кругом, – а то еще который дунет, прибьет: мало ли ихнего брата темноты-то.
– Айда, ребята, на волю, – закричал что есть мочи Степа, – за воротами расходись, не останавливайсь.
И крикнув последний раз полутемному заводу: «У-у-у», – поскакав, повертевшись кругом и нырнув между станков, давя друг друга и сшибая фуражки, они юркнули на волю.
Завод приумолк.
Тихо-тихо, ровно-ровно гудят моторы и воют валы.
Осторожно, точно крадутся, шлепают ремни.
А утро разгорается. Взошла летняя, бурлящая заря и глядит в громадные заводские окна. В одном большом она входила тихо, кралась, раскрывалась вся, незатененная. Волны света приходили сверху, дремали тихо на воротах, спускались нити нежной лаской, синим переливом, приходила новая волна, и клокотали радужные блески на матовых стеклах.
На другом окне радостно бьется тень дерева, качаемого утренним ветром. Нельзя оторваться от окон. Переливы идут все сильнее, все выше, все бурнее бьет их игра.
