А Минаев свирепел и свирепел от этих слов.
– Ну еще!
Он снял с бешеной быстротой сапоги, взял их за голенища и изо всей силы хватил головками о дверной косяк.
– Ва-ли, бей! Лупи!
– Опять, опять дойдешь до ручки… – уж как-то бессильно урезонивал Васин Минаева.
А Минаев уже не кричал, а действовал:
– Сыпь! Уничтожай!
Васин чувствовал бессилье своих слов перед этим отчаянием и почти шепотом говорил про себя:
– И зачем я теперь в бога не верю. Все бы был не один, а с кем-нибудь вместе.
– А как это? – уцепился вдруг за последнюю фразу уставший от своих ударов Минаев. – Ты думаешь, в небе написано?
И с желчью скороговоркой произнес:
– Больше, больше на небо смотри, выдумывай, мечтай о вере истинной, задирай башку-то, а в это время тебя вагон и приплющит. Нет, брат, я пошел бы в яму…
– Да пойдем-ка в мастерскую-то. Обувайся.
– Что? Хоть убей, я ручник в руку не возьму. Пойду в траншею. По-моему, знаешь, что мне пришло: уж если буйством взять нельзя, то хоть плачем, рыданьем общим.
– Ну, опять понес. Будь покойнее. Заправляй портянку-то. Идем.
– Идем, идем. Только вот…
Он схватил Васина за рукав, остановил, как будто арестовывал его внимание.
– Вот падают они, их бьют. Каждый день. И через меня, и через других, и так. Вон третьего дня котел разорвало, али взрыв на Пороховых. Не в борьбе, не в восстании, а смяты люди на поганой, на работе подлой.
И ну, что тут? – спрашивал он Васина.
И, не дождавшись ответа, он разряжался диким возгласом:
– Общий плач бы, мировой, большой поднять… Рыдание мировое…
И уж сам рыдал.
Васин вместо слов только жевал как-то своими побелевшими губами.
А Минаев не убеждал его, а лил ему расплавленную горем душу.
– Много ведь не отплачено, и отплачивать поздно: застывает рука, срывается удар, забывается обида. А зарыдать бы, загудеть теперь же, чтобы сердце сжалось бы у всех за горы трупов, за схороненную в ямах жизнь.
Чуть прогонялась слеза и светлел Минаев.
– И-эх, разрыдались бы – и легкая родилась бы сила, сила громадная, доказанная. Не понимаешь меня?
– Понятно… О-очень, – отвечал застывшими губами Васин, – только куда же ты, Минай, милый?
– А в траншею. Я бы в клозет ушел сидеть да думать, да там людно, я в траншее схоронюсь. Пусти меня. Пусти меня. Не тянись ты. Отойди.
Минаев пошел тихой походкой в темное пристанище одинокой терзающей мысли.
Опускался и хоронился в черных глубинах холодных траншей человек, вдруг подумавший и затосковавший за весь мир, за все ужасы мира.
