– О’кей, – произнесла почему-то по-английски, – здесь хорошо, целуй меня…
Сколько истекло времени, пока мы страстно целовались, я не помню. Зато помню ее тело, вжавшееся в меня, ее мягкую грудь, спину и всё нижерасполагавшееся, куда доставали мои руки. Когда такое у вас впервые, то можно сойти с ума. Тем более если вам только шестнадцать. И даже не столь важно, что есть одежда, сквозь которую не чувствуешь, не слышишь кожу, голую чистую кожу, – но ты чувствуешь и слышишь сердце, всю любовь, ты несешься по темному тоннелю бессмертия, в конце которого – свет, твоя вечность.
– Я чувствую тебя, – вдруг прошептала Петра, – тебя… ты там большой и сильный такой! О, Дева Святая, помогай мне!.. Оставь меня, Петер, я больше не могу, это так… мучит, э, мучить себе… Нам пора в отель… Последний раз, целуй последний раз!..
Мы выбрались из подъезда, сели на ближайшую лавочку. Петра сказала серьезно:
– У меня ноги еще… как это?.. Дрожат, да?
– Да, дрожат. У меня тоже.
– Хорошо, что мы не сделали это… Мы это сделаем потом.
– Когда?
– Еще год, я окончу гимназию, стану совсем большая, ты сделаешь мне визит в Прагу. Еще год, да. Бог даст. Бог – это ждать, это верить.
– И терпеть, – добавил я с иронией.
– А, Петер, никак по иначе. Всё хорошо. Ты есть, я есть. Есть любовь.
– Послушай, Петра, а во сколько лет у вас можно жениться, идти в загс?
– Загс? Не понимаю, расскажи, цо то е, это как?
Я объяснил. Она засмеялась:
– А венчаться! В восемнадцать. А если родители панны согласны, то и раньше, но если пан постарше. Но только в соборе, и настоятель благословит.
Я представил себе эту ситуацию: собор, горят свечи, звучит орган, ихний батюшка, то есть католический священник – и я, советский атеист, а рядом Петрин отец, член ЦК. Рехнуться можно! Бред эпохи социализма!
И рассмеялся. Петра расширила глаза и вдруг рассмеялась тоже:
– Я разумею, разумею, о чем ты, почему! Ой, чудо, чудо, прямо горжи́!
– Что такое «горжи́»?
– А!.. Ну то е… когда горит. Когда дом горит. Ну, горит!
– Пожар?
– Да-да, пожар, правильно! Но тут это юмор. Горжи – а все смеются. То е очень смешно.
– Да, очень смешно у нас с тобой, это точно!
Она взяла мои ладони в свои:
– Петер! Нам нени можнэ тескнит!
– Что такое «тескнит»?
– Э… ну еще у нас говорят – трухлит.
– Трусить, что ль?
– Да, бояться… А, вспомнила: грустить! Нам нельзя грустить, мой Петер! Я тебя люблю, и есть Бог, он со мной, и всё мне даст, мне и со мной тебе. Разумеешь?..
Да, я разумел. То есть всё понимал. Кроме одного: вот завтра Петра уедет, а я останусь и не увижу ее еще год, а если по правде, два, а то и три. Это как? Как жить? Как же можно не трухлит, не тескнит, или, проще говоря, не грустить? Да тут не грустить, тут выть надо!..
