– Ты как?
– О, хорошо! Как красиво!
– Нет, я о другом: ты – как?
Она поняла:
– О, русский язык! Разумею, да. Я тебя… я тэ милу́ю. Разумеешь?
– Понимаю. Я тоже тебя люблю. Нет, не так: я очень тебя люблю, очень! Разумеешь?
– А, да. Вэлми, вэлми! Значит «очень», да. Вэлми милу́ю тебя, мой Петер! Ты… очень красен. Вэлми красивый, значит. Разумеешь? Я думала в Праге, думала – как ты… э, какой ты? Ты – очень, очень. Твои письма, и ты здесь, сегодня. Ты – мой Петер. Я тебя люблю.
У меня поплыла голова. Что теперь?
– Я хочу… хочу целовать тебя, понимаешь?
Петра спокойно кивнула:
– Хорошо. Можно. Ли́ват – целуй.
– Тут неудобно, полно людей.
– А, да. Нени можнэ. Нельзя, разумею. Значит, давай… э, ховаться, да? Давай ховаться от людей, этот корабль. Да?
Конечно, тут же понял я, Петра права: надо сейчас же спрятаться, сховаться, как она выразилась, уйти отсюда, с этого кораблика. А куда? Ну ясно куда: домой, ко мне. И нарушить данное родителям обещание? Ну и пусть! Я и Петра – это сейчас важнее, сейчас и всегда.
– Пойдем, – позвал я ее, – пойдем, скоро будет остановка, пристань, сойдем на берег.
– Хорошо, пойдем. А куда, мой Петер?
– Ко мне домой, это не так далеко.
– А твои мама и папа?
– Их нет в Москве, я там один. Идем?
Петра вдруг опустила голову. Волосы сразу скрыли ее глаза, всё лицо. Но вот она развернулась ко мне, откинула в сторону пряди и глянула горько, почти испуганно:
– Петер… Это нени можнэ. Нельзя.
Я удивился:
– Ты меня боишься?
– Нэ, нэ, Петер! – и указала себе в грудь, там, где сердце: – Я боюсь не тебя. Я боюсь себя. Разумеешь? – и повторила долгим шепотом: – Петра боится себя.
Я понял. О боже! Значит, нет.
– Значит, нет? – произнес вслух.
– Да, Петер мой, нет. Это сейчас много. А потом… потом назад в отель, мама, отец, они хорошо увидят, если…
Да, конечно. Она права опять же… Я сглотнул и попытался улыбнуться, потому что глядеть на выражении Петриного лица стало горько. Бедная девочка. Бедный я.
– Хорошо, Петра, ладно, ты права, не пойдем ко мне домой. Но… я должен тебя целовать! Пошли, я знаю где!
Мы сошли на ближайшем причале, у Крымского моста. Там вдоль набережной был большой сквер, но целовать Петру в здешних кустах или за деревьями мне показалось неуместным, и я повлек ее через арку во двор большого дома позднесталинского периода, а там толкнул дверь в ближайший подъезд.
В подъезде было тихо, почти сумеречно после яркого света улицы и совсем не пахло кошками. Мы поднялись на пол-этажа к окну с глубоким подоконником. Петра уложила на него сумочку, до того висевшую у нее на плече, и развернулась ко мне.
