– Каприз-каприз, – бессвязно повторил Волконский. – Экий заковыристый каприз, прямо оторопь берет!
– Дело такого свойства, что нужен нам человек ловкий, оборотистый, который… милосердие с топором совместит. У вас тут, князь, все люди на виду – назовите.
Волконский думал недолго:
– Есть, есть такой. Обер-полицмейстер полковник Архаров.
Генерал-прокурор Вяземский принял Николая Петровича Архарова в кабинете Волконского (сам хозяин сидел в глубине, за столом) и долго не начинал с ним разговора, сверля обер-полицмейстера Москвы всепроникающим взглядом, отчего тот оробел, утратил фрунт и стал думать черт знает о чем: о беспорядке в мундире, вскрывшихся провинностях и недозволительном вольнодумстве в лице. Архарову и невдомек было, что князь обеспокоил его нарочно, для сотрясения. Известно, что сотрясенный человек – старательный человек, кожей чувствующий зыбкость бытия и ветренность игривой фортуны. С таким можно было общаться без опаски, тут каждое слово, как в могилу. А дело было именно такое, с могильным холодком, ибо разгласи желание императрицы по Москве – конец всему. Матушка-императрица ко многому была снисходительна и о многом говорить дозволяла, но только не о том, что ее персоны касательно было…
Архаров Вяземскому понравился. Было в нем что-то монументальное, укрощающее. Он еще слова не сказал, а ясно было, что из такой широкой груди исходить может только рокот, любое буйство пресекающий. «Да он самой природой заложен для полицейской службы» – с невольным восхищением подумал генерал-прокурор.
– Князь Михаиле Никитич хвалил вас за вашу усердность и понятливость, – наконец произнес Вяземский.
– Рад служить по мере своих слабых сил, – ответил Архаров тем громоподобным голосом, которого и ожидал князь.
– Ведома ли вам, сударь, какая мера самозванцу уготована?
– Это справедливое воздаяние ждет вся Москва, – политично ответил обер- полицмейстер.
– Так-то оно так, однако сколько чернь не секи, ума не прибудет.
Архаров подумал, что раз заговорили про розги, то, должно, господа сенаторы живут в опасении волнений во время экзекуции. Потому ответил бодро, внушая уверенность всем своим обличием.
– Как сечь, ваше сиятельство. У меня секут, что и дурак умнеет.
Вяземский почувствовал раздражение от такой недогадливости. Волконский в ответ досадливо крякнул и, собираясь с мыслями, сыпанул на ноготь понюшку табака. Понюхал, сморщился, не чихнул и сказал в раздражении:
– Вот что, сударь, быть тебе на экзекуции распорядителем!
