Я обвел взглядом пристань и вдруг заметил старика. Привычная для этих мест, хоть и довольно потрепанная одежда. Теплая рубашка с истертым воротничком, поношенный и засаленный сюртук. Длинные седые волосы и роскошная борода. Морщинистое, темное от загара, лицо.
Глаза… как два бездонных омута. В них были и спокойствие, и некая отрешенность от окружающего нас мира. На какой-то момент старик сосредоточил внимание на пароходе, улыбнулся своим мыслям, и его взгляд просветлел. Мелькнул неподражаемый восторг ребенка, увидевшего яркую игрушку. Увы, он тут же погас. Глаза потускнели и наполнились какой-то чернотой, замешенной на доброй порции безумия. Даже руки обвисли. Он теребил подол сюртука и по-птичьи наклонял седую голову, будто прислушивался к неведомым голосам. Мимо пробегал стюард с корзиной.
— Погоди, парень… — поймал я его за рукав.
— Да, мистер Талицкий!
— Ты не знаешь, кто это?
— Вот этот старик? Как же мне не знать, сэр! Я хожу по реке уже второй год! Это, можно сказать, местная достопримечательность! Когда-то он был кузнецом, но, видимо, помешался и часто говорит о каких-то совершенно непонятных вещах. Здешние жители помнят его прежние заслуги и никому не позволяют обижать.
— Ладно, ступай, — отмахнулся я, не отрывая взгляда от старого, но крепкого мужчины. Вы спросите, что привлекло мое внимание? На его груди висел… Георгиевский крест. Не знаю, что меня толкнуло, но я подошел к нему и заговорил:
— Добрый день. Меня зовут Александр Талицкий!
Он, услышав русскую речь, будто очнулся и даже выпрямился. Несколько секунд молча смотрел на меня, и только голова немного подрагивала. Пожевал губами, кивнул и ответил:
— Знавал я одного Талицкого, на Кавказе. Хороший был офицер. Не ваш ли батюшка?
— Нет… — у меня даже дыхание перехватило, и в горле встал ком, — к сожалению, нет.
— Жаль, — голос скрипучий, но еще сильный, — лихим воякой был. Да…
— Вы… Вы воевали на Кавказе?
— Известное дело. — Он опять пожевал губами. — Григорий Сидоренко! Екатеринославский драгунский полк! Награжден Георгиевским крестом четвертой степени за отличие против польских мятежников.
— Польских?!
— Так точно! В одна тысяча восемьсот шестьдесят третьем году от Рождества Христова.
— Как же так… — начал я, но вдруг позади меня раздался очень сварливый женский голос. Обернулся и увидел пожилую женщину, которая уперла руки в бока и смотрела на меня с откровенной неприязнью.
— Что вам угодно, мистер?!
— Нет, ничего… Я просто решил поговорить с этим человеком.
