В это время я был секретарем социалистической федерации нашей провинции. Почтовая цензура затрудняла наши письменные сношения, приходилось разъезжать. Велосипед очень помогал мне, но часто меня задерживали в пути и отправляли обратно. В места, наиболее отдаленные, я ездил поездом. Это было еще труднее: случалось, что, прибыв на место назначения, я прямо с вокзала попадал в тюрьму, где в лучшем случае мне выдавали препроводительный лист на место моего жительства. Этот лист я должен был представлять местному полицейскому комиссару, получая от него соответственную головомойку. В худшем случае меня отправляли этапным порядком в сопровождении двух жандармов.
Собраниям исполнительного комитета нашей федерации, ставшим весьма редкими, полиция всячески препятствовала. Цензура мешала переписке, мы были окружены надзором. Солдатам, как во время Эритрейской войны, было воспрещено посещать нашу парикмахерскую под страхом взысканий и немедленной отправки на фронт. И все же они, как и раньше, забегали к нам сообщить, что делается в казарме, отдать свой взнос на газету или почитать ее. И мы не только не прерывали наших связей с солдатами, но даже умудрялись печатать наши циркуляры и партийные документы на машинках штаба…
Как-то в начале войны, вечером, возвращаясь домой, я повстречался с несколькими солдатами. Они уезжали на фронт, были выпивши и распевали во всю глотку солдатскую песню с несколько необычным припевом:
Мы — альпийские стрелки,
Бог — убийца!
Нам нравится вино,
Бог — убийца!
И прекрасные женщины,
Чтобы их любить.
После этой песни один из них выкрикивал:
Вооружимся… и уезжайте!
Припев был из ядовитой песенки о шовинистах-«белобилетниках», которые выступали перед солдатами, провозглашая лозунг: «Вооружимся… и уезжайте с богом!» Солдаты узнали меня и окружили с возгласами:
— Да здравствует социализм! Приходится ехать на войну, черт побери — давайте веселиться: скоро подохнем, как бараны. Ничего не поделаешь, мы не в силах восстать. Как бараны, порка мадонна! Едем убивать австрийцев! Черт побери, я охотнее прикончил бы иных итальянцев!.. Не вас, — обратился ко мне восклицавший, — я знаю, кого охотно прикончил бы…
Вооружимся… и уезжайте!
— Да, у меня дома беременная жена! Они дадут ей шестьдесят пять чентезимов в день, будь они прокляты!..
Вооружимся… и уезжайте!
— Итак, едете? — сказал я.
— Что ж, уезжаем! А вы остаетесь… Пожалуй, было бы лучше иметь ногу, как ваша… Простите, не знаю уж, что и говорю. Я рад, что вы остаетесь, вы не хотели войны, мы знаем…
