— Ты хотел поцеловать мне руку? — спросила она просто. — На! — И поднесла руку к его губам.
При таком поведении Отилии Феликсу не удавалось добиться никакого прогресса в их отношениях, а ему казалось, что все должно было разрешиться пылкой сценой, когда он, упав перед ней на колени, будет изливать свои неописуемо горячие чувства. Но Отилия, наверное, посмотрела бы на него смеясь и слова замерли бы у него на губах, как это один раз уже и случилось. Он лежал на кровати, подложив руки под голову, и всем своим существом следил за находившейся в соседней комнате Отилией. Про себя он говорил ей все то, чего не осмеливался сказать вслух. Вдруг Отилия появилась на пороге:
— Что ты делаешь в кровати среди бела дня? О чем думаешь?
— И прежде чем Феликс успел подняться, она уселась на краешек его постели.
— О чем ты думаешь? О чем?
— И все теребила пуговицу на его пиджаке. Феликс собрался с духом:
— Я хотел бы тебе кое-что сказать, Отилия, но я боюсь...
— Ты столько раз говорил, что хочешь сообщить мне какую-то тайну. Скажи наконец, ведь я тебя не съем. Ну, я очень спешу. Ох, у меня столько дел!
Объясняться в подобной обстановке казалось Феликсу смешным. И он привык признаваться в своей любви шепотом, в отсутствие Отилии. Запершись в комнате, он предавался своим грезам, обнимал и прижимал к себе фотографию Отилии и, приблизив губы к ее уху, без конца шептал: «Люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя». Спать Феликс не мог, но его тянуло в постель, где он, вытянувшись, погружался в свои мечты и нервничал, если они ускользали. Он пытался заснуть, но как только образ Отилии тускнел, юноша в испуге пробуждался и спешил вернуть его обратно. Он уже не хотел видеть во сне ничего другого, и у него началась настоящая бессонница, от которой под глазами появились темные круги. Днем он каллиграфическим почерком выписывал в тетрадях: «Я люблю Отилию». Он даже прибегал к притворству, чтобы дать Отилии повод лишний раз проявить свою заботливость. Вообще в отношениях с ней словно находили выход его нерастраченные из-за ранней смерти матери сыновние чувства. Ему необходимо было исповедоваться ей, сознавать, что он под ее защитой, делать то, что она приказывала.
— Феликс, как ты рассеян! — порой кричала на него Отилия. — У тебя на костюме пуговицы еле держатся. Иди сюда, я их пришью!
— Эта заботливость была тем забавнее, что сама Отилия теряла пуговицы без всякого сожаления и скорее выбросила бы платье, чем стала бы его чинить. Феликс, заранее радуясь, покорно подходил к девушке. Отилия с милым насилием тащила его к себе, недовольно причмокивала языком и, сунув в рот Феликсу нитку, чтобы он не потерял память (с этой приметой она очень считалась), пришивала ему пуговицу, а Феликс вдыхал аромат рассыпавшихся у самого его лица волос. Пришитые пуговицы держались крепко, но в один прекрасный день Феликс, испытывая властную потребность ощутить дыхание Отилии, оторвал одну и явился к девушке.
