Так я пережила первый большой позор, потому что для меня нет ничего унизительнее, чем надеть чужое платье. Когда мы вернулись домой, я изрезала это платье на мелкие кусочки.
Аурика приезжала в школу, где я училась, хотя ее никто туда не звал, и делала вид, что принимает во мне участие. Если кто-нибудь из учениц спрашивал: «Вы ищете вашу кузину?» — «Да-а... Только она мне не кузина, — сладко отвечала Аурика. — Это просто девочка, которую мы воспитываем из милости, пусть себе учится».
Ты понимаешь, что это для меня значило? Ведь она говорила это в школе, а ученицы такие злые. И за что, скажи пожалуйста? У меня были родные мать и отец, а папа мне отчим. Я по рождению ничуть не ниже этой высохшей Аурики. Но тетя Аглае терпеть не могла маму и не хотела, чтобы папа женился, да еще на женщине с ребенком от первого брака. Папа очень любит детей, конечно на свой лад, и все они рассчитывали, что он будет воспитывать Тити и компанию и оставит им наследство. В конце концов пусть он так и сделает, только бы они меня не трогали. Тетя Аглае и Аурика были настолько жестоки, что постоянно твердили мне при посторонних: «Напрасно ты подлизываешься к Костаке и забавляешь его, он тебя не любит. Я на его месте тоже тебя не любила бы, оттого что ты не родной ребенок, не моя кровь».
Все это они мне говорили, когда я была еще совсем девочкой. И ничего нет удивительного, что я так привязалась к Паскалополу. Он знал меня еще маленькой, я с детства привыкла обнимать и даже целовать его. А ты косишься, когда я сейчас делаю это. У Паскалопола, конечно, много шика, и позднее он стал нравиться мне как мужчина. Могу сказать, что он не всегда разыгрывал из себя дедушку. Ну вот, ты опять надулся… Так вот, я до дна испила горькую чашу и теперь плыву по течению. А у тебя не хватает выдержки подождать несколько месяцев! Не бойся, Феликс. Тете Аглае я в некотором роде дорога. Да, да. Она привыкла ко мне, привыкла, чтоб было кому говорить колкости. Если бы я уехала, она заболела бы неврастенией и, наверное, разыскала бы меня — надо же ей в кого-то метать громы и молнии. Ой, Феликс, что ты делаешь?
Феликс изо всей силы сжал Отилию в объятиях и крепко поцеловал, словно хотел утешить за все ее беды.
— Ты просто невозможен, ты задушишь меня! Разве так целуют! Точь-в-точь пиявка! Вот и видно, что ты не учился в консерватории. Поцелуй не должен быть таким грубым, как будто ты хочешь меня съесть, а нежным, деликатным. Вот так, домнул!
