— Ганс, — позвал Клаус фон Дирк через минуту.
— Да, мой господин.
— Ты, как человек, пусть и образованный, но все же далекий от науки, ответь мне: имеет ли алхимик право разрушить чужую жизнь, чтобы совершить величайшее открытие?
— Признаюсь, господин, это очень сложный вопрос.
— Отвечай, не раздумывая, — посоветовал он мне. — Отвечай то, что говорит сердце. Раздумья ни к чему не приводят, как ты можешь убедиться на моем примере.
— Сердце говорит мне, что если для какого-то открытия нужно разрушить чью-то жизнь, то человек, возможно, вовсе и не нуждается в нем.
— Это не ответ! — Клаус фон Дирк разозлился. Он вскочил и принялся расхаживать, размахивая руками. — Это попытка скрыть трусость. Может быть. Возможно. Наверное. А взять на себя ответственность — не готов никто! Все только прячутся за общими фразами и не могут четко ответить — да или нет. Стоит или не стоит? Рисковать или не рисковать?
Клаус фон Дирк оперся рукой на стул и тяжело задышал. Глаза его смотрели исподлобья, словно демон изучал меня. Невольно я поежился под этим взглядом.
— Мой господин, я ни в коем случае не хотел вызвать вашего гнева…
— Конечно. Извини меня, Ганс. Не тебя я должен спрашивать в первую очередь, а себя. С меня и будет спрос. Нельзя позволять себе находить лазейки для облегчения совести.
— Если бы я хотя бы понимал: о чем вы говорите…
— Поймешь. Сейчас я тебе расскажу. Но сначала, Ганс, пообещай мне, что все сказанное в этой комнате не выйдет за ее пределы. Поклянись мне в этом самой страшной клятвой, какую ты знаешь. И никому, слышишь, никому не смей говорить! Даже тем, кто тебе особенно близок и дорог. Впрочем, я уверен, что после этого разговора ты и сам не захочешь об этом распространяться.
Он продолжал смотреть на меня сурово и властно. И мне показалось, что ему надо рассказать кому-то. Что он ждет моего обещания, чтобы — простите, вновь моя гордыня — исповедаться. Клаус фон Дирк не любил церковь, хотя она дает возможность рассказать тайны, которые отягощают нашу совесть. А у моего господина такой возможности не было.
— Клянусь, — сказал я, поколебавшись лишь мгновение. — Клянусь нашим счастьем с Агнетт, что я буду молчать.
— Спасибо тебе, Ганс, — улыбка Клауса фон Дирка — вымученная и жалкая — лишний раз доказывала, как же он устал.
* * *
«В то утро, Ганс, как ты понимаешь, я встал очень рано. Я, признаюсь, и не ложился в полном смысле этого слова. Легкая полудрема в кресле не может называться полноценным сном. Меня распирало от ощущения тайны, которая должна прийти в мой дом. Тайны, которая сама стремится в руки того, кто слывет за ними большим охотником.
