Там, где тащим мы с камнем фургоны,
Понукаемы вражеской злобой,
Есть еще один дом, отделенный
От соседних оградой особой.
Полицейский стоит с карабином,
Стережет гробовое затишье…
Тот, кто в карцере этом не сгинул,
Мир загробный спиритам опишет.
Тело стынет, избитое люто,
На холодном бетоне… Ты бредишь.
И ползет за минутой минута,
Приближая к бессмертью, к победе.
Может, мысли замерзнут живые.
В этих муках забвенье — отрада…
В дверь, сменяясь, стучат часовые.
«Есть!» — ответить мучителям надо.
Еще властвует разум над телом,
Еще мозг на посту, неуемный…
Но сознание вдруг ослабело,
Растворилось в бесчувствии темном.
Лишь очнувшись, заметишь, товарищ,
Как ты только расшибся о стены
В час, когда ты метался в кошмаре,
Пропустив караульную смену.
Вновь минуты потянутся вяло,
И, всего тебя стужей пронзая,
Самый старший появится дьявол,—
Он придет, как на сбор урожая.
И на тело, почти неживое,
Молча опытным оком он глянет,—
Может, жертва бессильной рукою
Свою душу предаст поруганью?
«Подпиши, — искушает он снова, —
Я верну тебе юность хмельную…»
— Подлый мастер паденья людского,
Отойди, ничего не скажу я!
Искуситель, изменой чреватый,
Ты блага обещаешь?.. Не надо!
Не за благо из рук палача ты
Каждый день получаешь награду.
Ты меня соблазняешь напрасно.
Нет, тебе не лишить меня чести! —
…Снова ночь. И опять; ежечасно
Стук сапог в твои двери: ты есть ли?
Ночь… Недвижно простертое тело
На холодном тюремном бетоне.
Но меж ребер, уже онемелых,
Сердце кровь еще гонит и гонит:
Тук-тук-тук… Как бы ни было худо,
Начеку мое сердце недаром.
Обещаю: я есть, и я буду
до последнего
твоего
удара!
