Дверь действительно раскрывалась, но лишь для того, чтобы впустить старенькое хрупкое тело сестры Сен-Гилэр, его сиделки. Симон с изумлением узнавал виденное вчера и позавчера морщинистое личико в очках и белый фартук, на поясе которого соседствовали символы его двойного назначения: четки и связка ключей. Поначалу Симон подумал, что это входит частица жизни, посланец человечества; он стал задавать сестре вопросы. Но немедленно понял свою ошибку. Сестра Сен-Гилэр была одной из тех женщин с неясной человеческой природой, чья кожа задубела от многолетней службы, и кому ремесло заменяет мозг, да и сердце — орган, превосходно приспособленный к выполнению своей функции, от которого требуется только работать. Все те дары, которые якобы женщина получает от неба, были забыты этим святым существом ради единственной добродетели — точности и жесткой дисциплины, не боявшейся погрешить даже против здравого смысла. Такова была та, что вошла в комнату Симона в первый же день, в знак приветствия. Подойдя к нему вразвалочку, она вперила в «новенького» глазки за никелевой оправой; затем передала ему большой лист бумаги для изображения «кривой температуры» и подробный инвентарь комнаты с упоминанием стоимости каждого предмета. Сестра Сен-Гилэр явно была всего лишь шестеренкой в большой машине санатория: она могла скрипеть, но не улыбаться. Когда Симон, в похвальном, как ему казалось, намерении, протянул ей график температуры, привезенный из Парижа, она мотнула головой и изрекла приговор высоким и гнусавым голосом, приподнимавшим ее детские губы и напевно пронзавшим воздух с упрямой медлительностью:
— Это не нужно, господин Деламбр. Все начинается с сегодняшнего дня…
Он еще рискнул спросить, несколько дней спустя, скоро ли он увидит доктора. Она ответила обычным для нее церемонным тоном, с небольшой гримаской, обнажавшей зубы:
— Вы увидите его, когда будет нужно, господин Деламбр… Не бойтесь, всему свое время…
И, чтобы избежать допроса, начало которого она каждый раз предчувствовала с такой скукой и все вопросы которого давно знала наизусть, она тотчас вышла своим мягким, невероятно тихим шагом, вся такая маленькая и уже невидимая, с гордым сознанием слуги, знающего, что он выполнил свой долг, и не имеющего никаких причин сделать тому, а не иному одолжение в виде небольшого сочувствия.
Каждый день сопровождался подобным открытием. Дверь, в которую должно было войти счастье, принявшее незнакомый облик, как на то надеялся Симон, действительно открывалась несколько раз на дню, но лишь за тем, чтобы впустить ту же старушонку с точными движениями, насмешливыми словами и холодными глазами. Она входила без стука, входила ни за чем, по пустякам, приносила одну вещь, уносила другую, протирала тряпкой стол, брюзжала из-за смятого покрывала, пятна на полу, кнопки, вдавленной в стену. Ее заботливость не давала больным никакого покоя. Организация санатория Обрыва Арменаз была одной из лучших в мире: здесь никто никогда не оставался в одиночестве.
