Время от времени звонки и бой часов долетали до слуха работавших, мрачно напоминая им о ходе времени. Затем наступал момент, когда раздавался еще более зловещий, немного приглушенный расстоянием, голос, объявлявший о завершении церемонии: «Господа, мы закрываем!..» Ах! С каким отчаянием выслушивались эти слова!.. От скольких абзацев придется еще отказаться на этот раз! Но ряды пустели практически мгновенно, и читатели, сжимая под мышкой стопки книг, вставали в две колонны, как в день Страшного суда, по обе стороны от судей, — там, назвав номер своего места, каждый, казалось, ожидал получить наказание или награду. Но они имели дело с милостивыми судьями, которые, без особых сложностей, то раскричавшись и рассыпавшись в угрозах, то пригласив какого-нибудь более виноватого грешника отойти в сторонку, пока судьба его будет решена, как правило, выдавали всем кающимся квадратик желтого картона, позволявший им уйти — не без того, однако, чтобы доказать, открыв портфель перед уполномоченным архангелом, что они не уносят с собой предметов культа.
Библиотека закрывалась в шесть часов. С половины шестого день начал приобретать для Симона интерес, приятным образом окрашивающий несколько серые воспоминания, связанные с его текстом Гесиода: он знал, что через полчаса Элен Парни будет его ждать на одной из скамеек скверика Лувуа, под самыми стенами дома Ришелье, неподалеку от окон покойной г-жи де Ламбер.
Девушка была там в назначенный час; она устремилась к нему мягким шагом, в костюмчике, стеснявшим ходьбу, а он услышал, как железная дверца захлопнулась за ней с жестким клацанием.
— Изменник, изменник! — сказала она, беря его за руку. — Сколько времени мы не виделись?
— Я сделал невозможное, Элен, уверяю вас…
Она стояла перед ним, и, чтобы оборвать ее упреки, он приник к ее губам и отпустил их только через некоторое время, со вздохом.
— Что случилось? Что с вами?
— Ничего… Все… Мне не следовало встречаться с вами в это время.
— А почему?
— Вы сами знаете. Это… Мне нужно работать… Это несерьезно.
Он никогда не задумывался, любил ли он Элен. Он знал, что она ведет довольно вольную жизнь, но ни в малейшей мере не ревновал и находил в ней от этого лишь больше свежести. И потом, разве он не отказался от нее несколько месяцев назад? Так что же? Надо же было оставить ей право жить, ведь он-то принадлежал Сорбонне… Только он не мог прикоснуться к ее руке, не очутившись тут же во власти тысячи дурманящих воспоминаний, а касаясь ее губ, после каждого поцелуя он видел набухшие холмы Иль-де-Франс, куда он так часто возил ее в прошлом году. Теперь он вновь видел все это, идя вместе с ней, не зная точно, куда он ее ведет, по жалкому лабиринту улиц, полных спешки и толкотни. Сколько раз садился он на поезд, чтобы поехать к ней на одну из пригородных станций, куда не ездят парижане — Мери-сюр-Уаз, Эрблэ, Кормей-ан-Паризи!.. Несколько раз они отправлялись полдничать в Мери, где у Элен были кузены, принимавшие ее в каникулы и на выходные. Вокзальчики с чарующими названиями обволакивались весной невероятной роскошью белых и розовых цветов. Капризные поезда, на три четверти пустые, почти всегда высаживали на удивленные перроны забытых местечек, где им вздумалось остановиться, только двух путешественников, бывших в восторге от своего одиночества и праздничного вида пригожих деревушек, который те принимали будто специально для них. В полях, на дорогах встречались лишь вишни в цвету, ведущие от луга к лугу веселый хоровод. Во всех старых стенах, в убежищах между камней, притаились семейки цветов. Молодые люди были здесь далеко от Парижа, и Симону радостно было видеть, в двадцати километрах от бульваров, белые дороги, мирно струящиеся по склонам холма, увенчанного рощами, уходящие вдаль пенящиеся леса, деревни, приютившиеся на краю полей, с такой тихой, развалившейся, замшелой церковью; истовые и чистые очертания взметнувшейся к небу ее колокольни издалека были видны с полей, чутких ко всем оттенкам дня.
