— Он был моим соседом, — сказал Симон. — Вы знали его?..
— Я встречала его несколько раз, немного спустя после его приезда. Он поражал меня резкостью суждений, насыщенностью, которую хотел придать своей жизни. Но болезни было угодно унижать его всеми способами, — добавила она другим тоном. — Она задула его, как свечку. А он не сумел пойти на сделку; он не владел искусством, которому так хорошо обучают в Обрыве Арменаз: приручать жизнь, щадить ее, приглушать…
Молодой человек был поражен оттенком презрения, который она вложила в последние слова. Но ему стало особенно ясно, как мало он знал Лау. Тот всегда был для него одним из обреченных на смерть, человеком, в котором трудно даже предположить наличие какой бы то ни было воли или даже желания избежать своей участи. Но Ариадна сразу шла поверх суждений, которые мы так легко выносим о других. «А я испугался Лау, — подумал Симон, — и это помешало мне узнать его… А может быть, если бы я однажды вошел в его комнату, я бы нашел подле него Ариадну, окружающую его этими простыми движениями, этими полными света словами, всем тем, что больше помогает человеку жить, чем все ученые слова и все средства медицины, и что помогает ему умереть…» Он с удивлением рассматривал девушку, которая была способна видеть Лау таким, каким он был, отдавая ему этим должное и уменьшая злую долю его судьбы.
— Как плохо мы знаем людей! — сказал он. — У меня от Лау осталось в памяти только страшно изнуренное лицо, несколько горьких фраз…
— Да, под конец он стал совсем другим. Ему так хотелось жить!.. Он умер от этой наивной чрезмерности, этого требования, оказавшегося ему не по силам… Он был из породы неумех, — закончила она неопределимым тоном, — из тех, кто не умеет приспосабливаться — непримиримых…
Симон понял, что она говорила о себе самой. Он заметил, как лицо ее вдруг озарилось оживлявшей ее страстью, когда она произносила эти слова. Может быть, она ошибалась в Лау; может быть, он был куда более заурядным человеком, чем она себе представляла, но требование, которое она провозглашала, приписывая ему, наверняка где-то существовало; оно существовало в ней самой, от рождения, так же, как эта красота, которой она инстинктивно наделяла людей, предпочитая допустить скорее эту ошибку, чем противоположную…
— Непримиримость, — сказал Симон, помолчав, — не это ли печать, по которой узнают чистых людей?..
Он увидел, как в ее глазах, под золотистым блеском, которым они сияли, зажегся более темный огонь… Ощущение, о котором он говорил с такой уверенностью, было внове для него самого. Он открыто смотрел в ее глаза, и его взгляд терялся в глубине лесных зарослей, над которыми царило сияние, исходившее из неведомого источника и которое, словно пройдя через полутемную чащу, растекалось по загадочным полянам. Она сейчас была совсем рядом, так, что, слегка опустив глаза, он мог во всех подробностях рассмотреть восхитительные очертания ее губ; и это ощущение реальности Ариадны, ее человеческой близости, смешивалось в нем с чувством, что он соприкоснулся в ней с огромным миром, превосходящим их обоих. Он на мгновение почувствовал желание взять ее за руку. Но тут же подумал, что этот жест никак не соответствовал бы овладевшему им чувству. Ему нужны были не рука, не губы и не тело Ариадны: не они вызывали заполонившее его волнение; он чувствовал, что такое волнение не могли пробудить в нем лишь очертания этого лица, этого тела, даже столь чистые: оно зарождалось где-то далеко, вне этого тела, даже вне этой души; Ариадна вся целиком словно заменяла собой что-то такое, чьим символом она была, и порыв, подхвативший Симона, уже не мог остановиться на ней. Впервые в жизни он испытывал нечто подобное в присутствии женщины, и он отступил на несколько шагов, словно для того, чтобы в полной мере рассмотреть красоту говорившей с ним. Он не смог бы выразить словами обожание, растущее в нем; сказать что-нибудь вроде «Я люблю вас». Он понимал, что с этого мгновения слова теряли свое значение: наконец-то он вступил в ту жизнь, которой так искал и для которой надо было обучиться иному языку. Это и было жизнью: то, что начиналось там, где заканчивались слова.
