— Ты что, обиделась на меня за свою Шадову? Брось, Танюха, чего нам делить? Нечего! А раз так, то не на что и обижаться!
Он нежно погладил вторую бутылку, посмотрел сквозь нее на солнышко и продолжил:
— Тебе хорошо, мне похорошело, первое сентября сегодня, лето, значит, кончилось, а жизнь продолжается. Давай жить полегче, без обид и суеты, а?
Он поковырял в сомнении пробочку и оставил ее в покое, решив подождать еще. Закинул ногу на ногу и уселся поплотнее, вполоборота ко мне. По нему было видно, что действительно похорошело человеку, а в таком состоянии, особенно в самом его начале, даже самых замкнутых тянет к общению. Аякс же замкнутостью не страдал в любом состоянии.
— Слышал я одну побасенку, в детстве еще. Это, Таня, к тому, что жить надо радуясь, хочешь, припомню?
Аякс в житейскую философию ударился, надо же! Любопытно! Так я ему и ответила.
— В сельской местности, где-то неподалеку от нас, наверное, жил мужик, бобыль, вроде меня. Только на меня был он совсем не похож, потому что глупым был настолько, что по своему уму жить не умел совсем. Дай-ка мне еще сигаретку.
Дала я сигаретку по-своему умному человеку и зажигалкой щелкнула. Веня дымнул раз-другой и продолжил, глядя в солнечную даль прищуренными глазами:
— Жил, как все, и считал, что только так и надо жить, мудак стоеросовый! А надо сказать, вокруг людишки жили плохонько, серенько и скучновато. Нет, и дома у них были, и скотина, и машины даже — через одного-другого. А только нет-нет, глядишь, да и взбесится кто, в запой уйдет, жену покалечит, а то и сбежит вовсе к чертям на кулички, особенно когда дети повырастают. «Взбесился!» — так и говорили про таких в деревне и ничего странного в том не видели. Мужик же наш, Таня, и не помышлял о подобном, а жил просто и тихо, как таракан в щелке, в избенке своей. Горбил день-деньской по хозяйству, брал от земли что мог, жилье латал, сколько надо было. На базар ездил, приторговывал. В деревне его уважали, хозяином считали.
Так бы и длилось бог весть сколько еще времени, если б не случилось ему заболеть. Да так здорово зацепило, что думал — все, копыта набок! Однако оклемался. А когда поправляться стал да выполз впервые на улицу, на скамеечке под окном посидеть, напала вдруг на него такая тоска, что оторопь взяла! Весна стояла. В огородах еще снег лежал, а по улице грязные ручьи бежали. И вот, Татьяна, сидит наш мужик в кожухе на лавочке, на солнышке греется, прутиком в грязи ковыряет и думает, мол, как же так, чем же я лучше самого бессловесного скота? Тот всю жизнь свою хлопочет только для того, чтобы нажраться, и я для брюха. А для чего ж еще? Машину купить? Дубленку забугорную? Телевизор азиатских кровей или к дому второй этаж прилепить? Это, конечно, жрать не будешь, но все — то же самое.
