— Это унизительно, — говорит отец, глубоко вздыхая.
— Я ведь сказала, что тебе необязательно приезжать.
— Я должен был приехать по очень простой причине. Я тоскую по тебе и детям, я не хочу быть один. Хватит с меня одиночества.
— Эрик, пожалуйста, попробуй быть терпимее. Мы ведь все так рады тебе, надеюсь, ты это заметил? Заметил?
— Да, мне кажется, что… но это так унизительно. А тут еще заявляется твоя мамаша с этим паяцем Карлом. И даже не спрашивает, не помешала ли нам.
— Сейчас ты просто несправедлив. Мама взяла на себя труд прийти сюда только затем, чтобы с тобой поздороваться.
— Она пришла, чтобы оконфузить меня. Я знаю эту низкую женщину. Какое торжество для нее — мы живем в этой отвратительной развалюхе, в этой отвратительной местности. Против моего желания. Против моего ясно высказанного желания.
— Не думала, что служитель Божий имеет право носить в себе столько ненависти.
— Я не способен простить того, кто хочет меня уничтожить.
— Это чудовищно.
— Вот как, чудовищно?
— Да, чудовищно. Ты сейчас говоришь прямо как твоя бедная мать. Ты говоришь как маньяк.
— Я не способен простить человека, который ненавидит меня за то, что я вообще существую на свете.
— Ты говоришь точно как тетя Альма!
— Мы были не такие благородные. Вот именно. Не такие благородные. Разумеется.
— Послушал бы ты свой тон.
— А ты бы послушала свой, когда говоришь «твоя бедная мать».
— Чем мы, собственно, занимаемся?
— Мы не имели возможности ходить в театры и ездить в Италию и в Мессеберг, и у нас не было денег, чтобы покупать новейшие романы.
— Помолчи лучше, тебе мои деньги доставляли не меньше удовольствия, чем мне и детям.
— Верно.
— Поэтому ты не смеешь так говорить.
— Верно.
— Ужасно, когда ты так говоришь.
— Может, и ужасно. Но это не я настаивал, чтобы мы поселились в этой дорогой квартире на Виллагатан. Нам было хорошо и на Шеппаргатан.
— Там не было солнца, и дети стали хворать.
— Твоя обычная отговорка.
— Доктор Фюрстенберг сказал…
— Я знаю, что сказал доктор Фюрстенберг.
Мать собралась было ответить, но передумала. Она начинает грызть ноготь, ее переполняет бешенство. Она молчит, накачивает себя. Пу видит, что отец, собственно, уже сдался, искоса глядя на жену, он становится у белого письменного стола, его фигура четко вырисовывается на фоне белого прямоугольника роликовой шторы. Тишина разбухает, внушая все больший страх. Теперь у отца другой голос.
— Ты молчишь?
— По-твоему, я должна что-то сказать?
— Ну можешь хотя бы сказать, о чем ты думаешь. Отец испуган, это заметно.
