Образ Мендля навсегда запечатлелся в моем сознании, с него не нужно стирать пыль времени. Его уроки — разумеется, я не знал этого, когда он мне их давал, позже спасли меня от меня самого. И я всегда был ему за это благодарен.
Каждый день с утра и до раннего вечера я играл на скрипке, а оставшиеся светлые часы посвящал бесконечным прогулкам по лабиринту мощеных улиц у Града или лодочным прогулкам по Влтаве с Эриком. Вечера мы проводили в кафе, или в великолепном концертном зале «Рудольфинум», или же в Национальной опере. Иногда мы оставались дома, экспериментировали на кухне, без устали хваля весьма сомнительные кулинарные достижения друг друга. То было время почти осязаемой свободы. Мы жили так, как нам нравилось, наслаждаясь жизнью, которую создали для самих себя.
Двадцать лет — время для переустройства, реорганизации и переосмысления действительности после сражений и пламенных сомнений юности. Мы с Эриком поняли, что это переустройство легче и приятнее совершать, когда не чувствуешь на себе груза ожиданий окружающих. Социальные связи могут заморозить (или по меньшей мере замедлить) рост личности, и их отсутствие сказалось на нас благотворно. Мы жили в настоящем, спокойные и довольные, а будущее и прошлое мало заботило нас.
Потихоньку мы привыкли к жизни в Праге, и дом номер 21 по Сокольской улице стал нашим домом: мы наполняли снедью его буфеты, вкручивали лампочки в пустые патроны. Нам нужно было место для работы, и мы превратили гостиную в импровизированный репетиционный зал, передвинув рояль из угла, который он занимал прежде, и расположив его между двумя высокими окнами, выходившими на улицу. Вернувшись к былому великолепию, снова завешенная желтыми драпировками времен мадам Моксари, эта комната стала средоточием нашей пражской жизни; немало часов мы провели под желтыми полотнищами, висящими в художественном беспорядке, играя — вместе и по отдельности — и беседуя. Дни шли, наше уважительное приятельство переросло в настоящую дружбу: мы находили друг в друге и в наших отношениях нечто поддерживавшее нас обоих, рождавшее воодушевление и тягу к приключениям, которых ни одному из нас, полагаю, прежде не давала никакая другая дружба.
В музыке мы с Эриком соперничали, в личном плане — поддерживали друг друга. Сейчас, спустя годы, то обстоятельство, что нам с ним так легко было проводить вместе долгие пражские вечера, кажется мне странным, ведь по натуре я одинокий художник, общество других людей отвлекает меня от моей музыки. Думая об Эрике и своей дружбе с ним, я чаще всего вспоминаю причудливую смесь легкомыслия и обязательности, характеризовавшую все его действия.
