Он передернул плечами и нетерпеливо передвинулся в кресле — просторно и холодно было в этом кресле, как в пальто, которое неожиданно стало свободным и потому не греет.
— Пришла старость, силы ушли, совсем ушли.
«Каким образом сэр Джордж сумеет перебросить мост к главному, ко всему тому, что должно явиться содержанием беседы? Не для того же, он пригласил меня сюда, чтобы говорить о старости?»
— Вы дипломат и должны понять меня: через две недели я буду в Лондоне. — Бьюкенен напряг плечи и положил на стол руки, свои руки, но было такое впечатление, что он достал из-под стола пару чужих рук, больших, неестественно белых, с сине-зелеными венами, выложил на стол эти руки я не знает, что с ними делать. — Через две недели я буду в Лондоне и увижу сэра Эдуарда Грея. Я знаю вашу жизненную позицию и осведомлен обо всех метаморфозах, которые в ней наметились. — Он вопросительно посмотрел на Репнина, а потом на руки, потом опять на Репнина и вновь на руки, кстати, они лежали неподвижно, становилось даже жутко, что они так непонятно мертвы, в то время как глаза, рот, уши находились в движении. — Тем больший интерес представляет для меня беседа с вами и… если хотите, ваше мнение. Повторяю, я не хочу воздействовать на вас, чем больше вы останетесь самим собой, тем для меня ценнее. Я… это Грей, а вы… это я. — Рука обнаружила признаки жизни. — Представили? И вот сэр Эдуард Грей задает вам вопрос, то есть не вам, а мне. Но вы… вы готовы ответить, оставшись самим собой?
Однако от Бьюкенена трудно было ожидать такой резвости мысли — вон как он повернул разговор. Для человека такого темперамента, как сэр Джордж, это, пожалуй, и не очень характерно.
Посол медленно разнял руки, сейчас перед ним лежали два кулака, руки пришли в движение, но все еще выглядели чужими — лицо серое, с рыжинкой, а руки снежно-белые.
— Полагаете ли вы, что русские отправляются в Брест, полные решимости договориться с немцами? — Он разжал кулаки и опрокинул руки ладонями вверх — ладони сейчас желто-белые, без кровинки. — Даже ценой жертв?
Репнин помедлил с ответом и вдруг ощутил, что торжественная тропа, которой Николай Алексеевич шел сюда, пресеклась и он намертво отрезан от того, что было его средой, его жизнью.
— Я не знаю, как поведут себя немцы, и не могу предугадать. Но если условия будут в какой-то мере приемлемыми, у меня нет сомнений, — Репнин взглянул на Бьюкенена — его руки все еще лежали вверх ладонями, — нет сомнений: русские выйдут из войны.
