Николай Алексеевич улыбнулся: приятно, однако, прожить такую жизнь, чтобы ее масштабы намерялись уже не годами и десятилетиями, а, как сейчас, полустолетием — один конец жизни уперся едва ли не в седловину девятнадцатого века, другой перекинулся в двадцатый.
— Да, один Репнин — Лондон, другой — София… — продолжал свои расчеты сэр Джордж Бьюкенен.
— Все верно, — улыбаясь, подтвердил Репнин. — Первый — мой отец, второй — старший брат.
Бьюкенен наклонил голову, стараясь взглянуть на Репнина поверх очков:
— Теперь я и сам вижу: отец и брат.
Скотт нетерпеливо переступил с ноги на ногу, словно осведомляясь у посла, куда приглашать гостя — к журнальному столику в глубине кабинета или к письменному столу? Посол протянул над столом дрожащую руку — жест не столько державный, сколько немощно-склеротический, стариковский, но Репнин не садился — продолжая смотреть на Скотта, он точно хотел дать понять, что не сядет, пока тот будет стоять.
— Простите, но я хочу покинуть вас, — поклонился Скотт. — Хозяину надлежит быть среди гостей. А сегодня хозяин я.
— Да, да, разумеется, — заметил Репнин. — Особенно после того, как вы передали меня в столь надежные руки… — добавил он, улыбаясь.
Скотт пошел к выходу. Репнин опустился в кресло и взглянул на посла. Все шестьдесят четыре года, которые прожил этот человек, — годы странствий по белу свету, двадцать пять лет посольской службы в Токио, Риме, Дармштадте, Вене, Берлине, долгожданный пост посла в Софии уже в возрасте почтенном и, наконец, семь лет, прожитые в России, дороги, события, встречи, а вместе с ними и тревоги, нелегкий труд, сомнения, еще раз труд, изнурительный, расцвеченный радужным сиянием приемов и все-таки немилосердно тяжелый посольский труд, — все это выступило у него на лице. Что-то было в худых плечах, вздернутом носе, глазах, которые решительно отказывались смотреть туда, куда поворачивалось лицо, во всем этом что-то было жестоко-смятенное, на всю жизнь смешавшееся и, смешно так говорить о человеке, кроличье.
— Приходилось ли вам ловить себя на мысли, — улыбнулся сэр Джордж, и кончики усов приподнялись, — как ни тяжела ваша служба за границей, нет страны, которую вы покидали бы без труда, всегда немножко больно. Так было со мной в Болгарии. Так сейчас в России. — Он умолк и, сомкнув губы, опустил голову. — Вот так… кружится голова, как при океанской качке… Я мог бы отказать себе во многом, только не в прогулках по Летнему саду, но в последние дни я не могу добраться туда, хоть это и рядом. Нечего мудрить, просто пришла старость и нет сил.
