— Здравствуйте… Кира Николаевна говорила мне о вас. — Он так и сказал: «Кира Николаевна» — завидная возможность лишний раз произнести имя сына.
Он стоит сейчас прямо перед Петром, раскачиваясь, опираясь то на каблук, то на носок, и Петр может хорошо его рассмотреть. У него бородка клинышком, рыжеватая, пересыпанная сединами, и такой же рыжеватый венчик вокруг бледной лысины. Лицо бело-желтое, с голубыми, чуть выпуклыми линиям? кровеносных сосудов у виска. Когда он вбирает губы (он любит это делать), аккуратно остриженный треугольник под нижней губой приподнимается и смешно топорщится. Смеется редко, точно стыдясь улыбки, но улыбка хороша.
— Кира Николаевна сказала мне, что вы рабочий?
— Рабочий, Федор Павлович.
— Вот это и есть… век двадцатый!.. — воскликнул он и закачался с каблука на носок еще усерднее. — Значит, все, что имеете, добыли своими руками? Только то прочно, что добыто своими руками. — Он вдруг раскрыл кулаки, не без любопытства оглядел ладони, белые они у него, пальцы смешно растопырены, большие пальцы изогнуты полумесяцем. — Я вот тоже стараюсь… своими руками. — Он вдруг улыбнулся, застенчиво и любяще взглянул на Петра. — А вы за кого, за Плеханова или, может, за этого лохматого… Дейча?..
— Я за самого себя, Федор Павлович, — ответил Петр, рассмеявшись.
Клавдиев ожил.
— А вы кто, простите?.. — Он смотрел сейчас на Петра снизу вверх. — Вот мой Колюшка, отец Киры Николаевны, был за справедливость, за справедливость терпимую… За диктатуру пролетариата, но за терпимость.
— А по мне, демократия — это свобода для угнетенных, — сказал Петр.
— А разве это исключает терпимость?
— Когда дело дойдет до крови. Федор Павлович…
— А вы кровь видели? Вот это тоже… век двадцатый, — произнес Клавдиев, не дождавшись ответа Петра. Он сел. Петр стоял над ним. — Чтобы продолжить с вами разговор, надо иметь силы, — улыбнулся Клавдиев. — Я хочу, чтобы вы бывали у нас. Вы человек прямой, мне с вами легко разговаривать.
Они спустились в комнату Киры.
— Терпимость — это всеобщая вера Клавдиевых? — спросил Петр.
Она стояла сейчас против окна, и ее глаза, пронзенные светом, казались светло-коричневыми.
— Всеобщая. — Она отошла от окна, и глаза обрели прежний цвет. — Только случайно я не стала историком, — произнесла она вне видимой связи с предыдущим.
Петр подумал: «Действительно, она лишь случайно не стала историком, это на нее похоже». Из тех немногих встреч, которые были у него с Кирой. Петр понял: в ней была и дисциплина ума, и логичность мысли, и то рациональное восприятие факта, когда факт освобождается от скорлупы и остается лишь ядрышко, в котором всегда мысль…
