***
В то утро 1944 года моросил мелкий дождь. Мы шли. Мы плелись. В то утро время имело двойное измерение: в шагах и в секундах.
Я сделал первый шаг.
До ямы оставалось примерно четыреста секунд или двести шагов, и я подумал, что –
через двести шагов или четыреста секунд мой мозг развалится, опустеет,
через день-другой начнём синеть, смердеть, раздуваться, каменеть.
Цибильски тронул мой рукав.
- Хорошо, если бы отыскалась добрая женщина, готовая взяться ухаживать за нашей могилой…
- Хорошо, - согласился я. - А почему бы не послать за такой женщиной кого-то из наших конвоиров?
- Любопытный вариант! - ахнул Цибильски.
- Вот видишь! - улыбнулся я.
Мне вспомнилось, как, закончив читать мне какую-нибудь сказку, мама говорила: "Вот видишь, в конце концов, всё образумилось!"
Тогда…
Тогда…
Тогда…
Теперь я подумал: "Через четыреста шагов или двести секунд я больше не буду чувствовать ни холода, ни укусов лагерных вшей".
Теперь я шептал: "Мама, ты не виновата. Детские сказки – такие уж они…"
"Пошевеливайтесь!" - кричали люди с автоматами.
Обречённо переставляя ноги, мы шли.
Наши плечи потерянно вздрагивали.
Наши глаза застлал угасающий свет.
По моей спине прошёл холод.
"Господи, будь милосерден, - просил я, - подари толику духа". Но нет – бессилие непреодолимо, другим оно быть не в состоянии. Штучный товар.
Запрокинув голову, я увидел два облачка. Одно из них напоминало мамин жакет.
Выглянуло солнце, но день по-прежнему оставался чёрным.
Я подумал: "Кто обманывает кого: день – солнце или солнце – день?"
Я заключил: "День и солнце – не люди. Они-то между собой разберутся…"
…Моё первое знакомство со смертью случилась, когда мне исполнилось одиннадцать лет. Умирал мой дедушка Вилли. Он целыми днями глядел в потолок, и я, забираясь к нему на кровать, вслух читал что-нибудь из Стивенсона. Я твёрдо верил, что до тех пор, пока читаю из Стивенсона, дедушка не умрёт. Умер дедушка ночью, когда я спал…
Прижимая к груди пятилетнего сына Франца, впереди шёл Георг Колман. Я спросил конвоира, читал ли он Ветхий завет. Конвоир не ответил. Его резиновый плащ был перепоясан ремнём с пряжкой, на которой было выбито "Gott mit uns". "Они и Бога присвоили себе", - подумал я и вслух произнёс: "Кровь оскверняет землю, и земля не иначе очищается от пролитой на ней крови, как кровью пролившего её"*
