Художник подавленно молчал. И Евгений Александрович почувствовал необходимость разрядить обстановку.
— Странное дело, — сказал он. — Второй день не могу отвязаться от этих строчек:
Не жизни жаль с томительным дыханьем,
Что жизнь и смерть? А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем,
И в ночь идет и плачет уходя.
По лицу художника прошло грустное оживление.
— Есенин?! — полувопросительно сказал он.
— Почти, — ответил Евгений Александрович.
Валентина из редакционно-издательского отдела не подвела. На следующий день она зашла к Евгению Александровичу и доложила:
— Сегодня в обед, если у вас есть время, поезжайте в больницу. В регистратуре спросите Веру Ивановну. Она уже все знает и все сделает.
Евгений Александрович только руками развел.
— Да как же вам удалось?
Валя потупилась и шевельнула плечами.
— Так ведь, знаете, в жизни как… Только тогда и хорошо, когда друг за друга держимся, друг другу помогаем.
— Ага! — Проректор хитро сощурился и откинулся на спинку стула. — А вот бы интересно знать, любезная Валентина Алексеевна, а чем же я буду вам обязан? А с меня что причитается?
Валя покраснела и ответила сердито:
— Да бросьте вы, — но тут же спохватилась: все-таки проректор, величина недосягаемая. — Для хорошего человека — просто так…
— Как я понимаю, абсолютное бескорыстие?
— Да, — сказала Валентина. — Абсолютное бескорыстие. Это самое лучшее, что есть в жизни.
И посмотрела на Евгения Александровича чистым простодушным взглядом. Сама наивность, молодость и наивность. Интересно, давала ли жизнь свои суровые уроки этому юному существу? Евгений Александрович смотрел на нее и даже предположить не мог, что юные и непорочные существа нынче прекрасно разбираются в жизненной арифметике, а там, как известно, «услуга за услугу» идет первым правилом.
— Самое лучшее в жизни, — повторил он и покачал головой.
Ах, юное создание… И все-то оно пока еще знает, и все-то пока еще ему известно: где добро, где зло, что надо делать, а что — нет. Не знает Валентина Алексеевна только одного: со временем наступит час и весна будет восприниматься не как пора любви, а как период истощения организма; витаминов будет не хватать, а тут еще смена погоды, перепады давления и тому подобное.
Сильная тоска наваливается на Евгения Александровича, когда он думает о своих ушедших годах. Из публикаций психологов он знает, что именно в его лета наступает у человека период тревог и разочарований. Развивается этакий психозик под модным названием «внутренний дискомфорт». Тут все рушится и качается… Такой пересмотр закатываешь сам себе, что и врагу вроде бы желать неудобно. К счастью, всему есть научное оправдание. Но чертовски становится стыдно за раннюю седину: такой был размах — и какой же слабенький получается удар.
