Фикса знал, что на смоленском централе есть такая хата, где жажда и голод ломали человека, заставляя его опускаться не только в дерьмо, но и духом, и подписывать то, что гарантировало арестанту глоток свежего воздуха, да чистой воды. Сашка не знал, да, наверное, не верил, что сам может угодить в это место, и это как назло свершилось.
— Пить, — чуть тише простонал майор, и Фикса понял, что сейчас время пошло уже на минуты.
Взяв в руки лежащую на настиле пустую консервную банку, он уверенно закатал свои штаны и, противясь этому всей душей, стал медленно опускать ногу в эту зловонную жижу. Вновь рвота подкатила к его горлу, вновь спазмы начали выворачивать его кишки наизнанку, но Фикса усилием воли уверенно опускал и опускал в это вонючее дерьмо свою ногу все глубже и глубже. Ощутив голой пяткой дно, он встал и почувствовал, как стародавние и уже разложившиеся человеческие испражнения, словно глина скользнули меж его пальцев.
— Суки! — заорал он от пробившегося на волю психоза, резко опустил вторую ногу, как бы желая доказать, что даже это вонючее дерьмо, эти вздувшиеся тела дохлых крыс не смогут удержать его от поистине праведного поступка и сломить его волю настоящего жигана.
Приступы рвоты прекратились, и он слегка оклемавшись от этой мерзости, сжал двумя пальцами свой нос и уверенно сделал первый шаг. Затем второй, третий… Вот и кран с водой уже совсем близок. Осталось дотянуться до него всего лишь рукой. Но фекалии, эти скользкие и мерзкие фекалии, и крысы, обволокли его ноги. Они плавали, касаясь его ног, что вызывало в его душе неописуемое отвращение.
Сделав над собой последнее усилие, Фикса все же дотянулся до крана. Он отмыл руки, умыл лицо, смывая с себя запекшуюся кровь и, сполоснув банку, набрал в неё чистой и холодной воды.
В таком замкнутом темном пространстве было непонятно, что сейчас ночь или день. Лампочка Ильича светила круглосуточно и только этот свет был еще признаком жизни.
Напоив Леонида Петровича, Сашка остатками воды омыл свои ноги. Но этого жалкого количества было мало, и он ощутил, как это зловонье впитывается в его кожу и даже в саму кровь. Как оно бежит по венам, заставляя вонять дерьмом весь организм.
— Хрен вам! — прошептал себе под нос Фескин. — Хрен вы, суки, меня сломаете! Пусть я даже сдохну в этом отстойнике…. Пусть я сгнию, но никогда не встану перед вами на колени, мусора, — сказал он себе.
Закурив, он сел на деревянный настил и свесил ноги, чтобы не пачкать свою каторжанскую «кровать». В его голове поплыли воспоминания, которые были связаны с Валеркой. Он вспомнил, как вызвал «ботаника» на дуэль, как бил его в подворотне за Ленку. Как «ботаник», этот папенькин сынок, навесил ему тоже, и он валялся в пыли рядом с футбольным полем. От этих воспоминаний на душе стало грустно.
