Полумрак подвала и похоронное настроение его обитателей было тягостным. Мы отказались от приглашения поужинать и поспешили выбраться на поверхность, пригласив в свою очередь сестер к себе провести вчетвером этот, может быть, последний в жизни вечер. После небольшого колебания согласие было получено. (Уж не сама ли судьба давала мне возможность восполнить и этот пробел?)
Аня, так звали девушку, сказала, что придет следом и, может быть, вместе с сестрой Клавой.
Мы уже находились в нашем сомнительном укрытии без стены, когда подумалось, что девушка может побояться идти одна, и я вышел, чтобы встретить ее. Но каково было удивление, когда вместо одной Ани появились две, совершенно одинаковые. Сходство было поразительным, и отличить ту, с которой мы уже были знакомы, от новенькой было невозможно. Девушки Клава и Аня успели принарядиться, но их грустные лица и отрешенность во взгляде говорили не столько о смятении, сколько о безысходности... Вскоре выяснилось, они сами признались, что решили покончить с собой, чтобы не стать утехой фашистской солдатни. Приглашение на прощальный вечер от таких же, как и они обреченных, было для них лишь отсрочкой исполнения их непреклонного решения. Все выглядело неправдоподобно, излишне романтично и даже выспренно, но это были издержки лучшего в мире недостатка — молодости. Мы не скрывали от Ани и Клавы всей трудности нашего положения, но ведь и их ожидала не лучшая участь. Девушки просили взять их с собой.
Где-то поблизости гуляла и бесновалась война, а мы пели песни. Понемногу запас спирта убывал, и, несмотря на то, что его разбавляли водой, наша трезвость терпела все больший и больший урон. Хотя фронтовая норма — сто граммов на человека — была уже определенно превышена, но настоящее опьянение не наступало даже у девушек.
Я робел от необычно открытого для меня общения. Рядом со мной была Аня. Мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, и эта близость вызывала во мне и трепет, и смущение. В поведении Ани чувствовалось какое-то отчаянное желание освободиться от природной девичьей скромности. Ей хотелось казаться опытной, свободной от предрассудков женщиной. Возможно, таким образом она старалась подавить страх перед чем-то еще не изведанным, предстоящим к познанию в этой обрушившейся на нас ошалелой действительности. Прижимаясь ко мне, она искала защиты от бед и страданий, причиненных войной.
Опьянение ударило внезапно и резко, как враг. Первый барьер неизведанного был преодолен, но радости это не доставило. Все сделалось каким-то расплывчатым и шатким. Зато пропало ощущение робости и неуверенности в себе. Мои огрубевшие на войне , ладони вдруг обрели необыкновенную чувствительность. Сквозь тонкую ткань кофточки даже при легком касании ощущались теплота и упругость ее тела. Это заставляло трепетать во мне каждую клетку и вызывало ответную реакцию. Только теперь я заметил, что мы остались одни. Петро с Клавой куда-то исчезли, словно растворились в густых сумерках. В них растворилась и окружавшая нас реальность. Все дальнейшее происходило словно в тумане и больше было похоже на совершенно невообразимый сон...
