Она оттолкнула его руку и попыталась не показать виду, что у нее душа ушла в пятки.
— На улице дождь.
— Ага. Как только вы вошли, я сразу почувствовал его запах. Послушайте, Эйджи, вы должны мне кое-что объяснить. Сегодня вы говорили с братом по-русски?
— По-литовски,— процедила она сквозь зубы.
— По-литовски...— Он задумался.— Я никогда не считал Литву частью Советской России...
Она подняла бровь.
— Я тоже. Но не отложить ли нам эту дискуссию на потом? Я бы хотела взглянуть на вашу квартиру.
— Согласен.— Он начал подниматься по лестнице, снова взяв ее за руку.— Это, конечно, не Бог весть что, но по сравнению с той помойкой, на которой жил Майк... Не знаю, как...— Он внезапно умолк и пожал плечами.— Ладно, что сделано, то сделано.
Эйджи почувствовала, что все только начинается.
Хотя это и не доставляло ей ничего, кроме головной боли, Эйджи относилась к своим новым обязанностям серьезно. Она мирилась с неудобствами, бездарной растратой массы свободного времени, с неприветливостью и грубостью Майкла. Но труднее всего ей давалась вынужденная близость к Олафу Стивенсону. Вместе им было тесно, врозь скучно. Необходимость каждый день - видеться с ним угнетала ее.
Он был грубым, нетерпеливым и, как ей казалось, склонным к насилию. Кроме того, его выводило из себя, что на перевоспитание сводного брата приходится тратить кучу денег, времени и сил. В свободное время он, высокий и мускулистый, носил такое старье, которому место было в мусорной корзине. Еще во время первого визита ее неприятно кольнуло, что он все время стремится прикоснуться к ней — к руке, к волосам, к плечу... Она уже сказала однажды, что ей это неприятно.
Он отчаянно флиртовал с посетительницами, но только тогда, когда этого не видела Эйджи. Он не был женат, годами не жил в семье, но бросил море и демобилизовался с флота, как только понадобилось ухаживать за больным отцом.
Вообще-то он ее раздражал. И все же в глубине души она сознавала, что его присутствие возбуждает в ней чувственность. Когда он был рядом, у нее холодело внутри.
Она пыталась успокоиться, твердя себе, что чувственность ей совсем не свойственна. Страстность — да, пожалуй. Это их фамильная черта. Она сказывалась во всем — в работе, в честолюбии, в упрямстве, наконец. Но мужчины никогда не были для нее главным в жизни, хотя она с удовольствием общалась с ними, а со многими поддерживала приятельские отношения.
К ее величайшей досаде, она ощущала не просто прилив чувственности. Это было куда хуже и называлось прямо и коротко — похоть.
