По-настоящему я впервые увидел мадам Маллори недели через две после нашего приезда. Я брел по раскинувшемуся рядом с домом кладбищу, тайком куря сигарету, и вдруг бросил взгляд на «Плакучую иву».
Я сразу же заметил мадам Маллори. Она стояла на коленях, склонившись над своей альпийской горкой, в перчатках и с лопаткой в руке, напевая что-то себе под нос. Влажные камни слева от нее уже нагрелись на неожиданно жарком утреннем солнце, и легкий пар курился над ними, тут же растворяясь в воздухе.
За ее спиной возвышались величественные гранитные пласты Альп, бутылочного цвета сосновые леса, тут и там перемежавшиеся пастбищами, на которых паслись закаленные местные коровы. Мадам Маллори выдергивала сорняки весьма решительно, как если бы это была какая-то особо действенная форма терапии, и даже со своего места я мог слышать, как рвутся корни. По умиротворенному выражению ее круглого лица я понимал, как ей было хорошо и покойно сидеть вот так и заниматься клочком своей земли.
Как раз в этот момент дверь конюшни нашего дома с треском распахнулась. Из темноты вдруг появились папа с кровельщиком и направились к фасаду особняка. Кровельщик прислонил лестницу к водосточному желобу, а папа орал на него, топая по двору в своей курте с пятнами пота под мышками, и терзал бедного рабочего, снова и снова загоняя его вверх по лестнице постоянными указаниями.
– Нет-нет! – кричал он. – Не этот слив, а вон тот. Ты глухой, что ли? Да! Этот.
Безмятежная атмосфера тихого утра была развеяна. Мадам Маллори повернула голову и вперила свой взгляд в отца. Она глядела на него, прищурившись, из-под полей садовой соломенной шляпы, ее губы цвета печенки были плотно сжаты. Я понял, что она одновременно приведена в ужас и странным образом зачарована масштабами папиного живота и вульгарности. Это длилось несколько секунд. Потом Маллори опустила глаза и стянула свои полотняные перчатки. Тихое утро, посвященное работе в саду, было испорчено. Она подхватила корзинку и устало поднялась по каменным ступеням к себе в гостиницу.
Она замешкалась, отпирая входную дверь, – как раз в этот момент из нашего дворика раздалась особо яростная порция папиных воплей. С того места, где стоял я, мне было видно выражение ее лица в ту минуту: губы поджаты от безграничного отвращения, все черты застыли в маске ледяного презрения. Это выражение лица мне не раз еще довелось увидеть во Франции на протяжении всей своей карьеры – чисто галльское убийственное презрение в отношении низших, – но я никогда не забуду того, как увидел его впервые.
