— Поцелуй меня.
И тогда я не смог ослушаться.
Мы упали в траву. Багровое солнце уже опустилось за горизонт, в лесу смеркалось. На темнеющем небе проступали серебряные капли звезд. Ярче всех светила та, что находилась прямо над моей головой, она словно подмигивала мне, то скрываясь за вечерними облаками, то вновь выглядывая из-за них. Теплый ветер тревожил раскидистые сосны, играл в их вершинах, гулко дул прямо над нашими головами. Я помню, как неловко управлялся я с завязками на ее простеньком платьице, как она горячо дышала мне на ухо и шептала волнующие слова. Она уже осилила эту сложнейшую из наук — науку любви, в которой я был еще полным профаном.
— Давай же, давай… — приговаривала она. — Не бойся…
Домой мы возвращались по темноте, и я стыдливо глядел на нее, а она легко и беззаботно держала меня за руку и напевала что-то себе под нос.
— Так будет всегда? — спросил вдруг я.
— Может быть, — она хитро подмигнула мне и толкнула в крапиву. Я упал, не чувствуя боли. Я все еще был влюблен в эту девушку, и теперь эта влюбленность стократно возросла. Но гордость и внезапно проснувшаяся обида не позволяли мне об этом сказать.
Миновал август, и наш разношерстный табор вновь засобирался в путь. Военные говорили, что дорога нам лежала на юг, где два больших города готовились нас принять. Старики кряхтели и недовольно морщились:
— Поселят в бараках… А дело к зиме…
Но мы, молодые, хотели другой жизни, хотели уйти прочь из голой, сухой степи, хотели испробовать нового, пожить в толчее и суматохе, раз этого требовали обстоятельства.
Накануне отъезда она примчалась ко мне, раскрасневшаяся, запыхавшаяся, нервно повела плечами и сказала:
— Слушай… Слушай… Я, кажется…
— Что? — встревожился я.
— По-моему, я… ношу ребенка.
Я обмер.
— Что же делать?
В ответ она тихонько заплакала. Я обнимал ее за плечо, понимая, что утешения напрасны, что слова мои прозвучат глупо и бесполезно. Я мог бы пообещать ей золотые горы, мог бы соврать с три короба, и ей стало бы на время легче. Но я промолчал, только обнял и закрыл глаза.
На следующий день мы разъехались в разные стороны. Я сдержанно простился с ней, виновато глянул на ее отца, а он по-простецки пожал мне руку, кивнул дружелюбно и увел ее в одну сторону, а грузовик, на котором ехали мы с дядей, двинулся в другую.
Чего я только не передумал в тот злосчастный день…
Только войдя в барак, где нас поселили, я упал на черные, грубо сколоченные нары и тут же забылся. Меня не тревожил ни гул приглушенных разговоров, ни крики комендантов, ни тяжелый стук ведер, ни шелест ночного огня. Я спал, не видя снов, бездыханно, как труп.
