Серебряные орлы | страница 19
— Брат Аарон, помолимся же от всей души за господина и князя нашего… пусть снизойдет на него дух святый… пусть отвратит его от пути соблазна и греха…
Аарон вышел от Поппо еще более встревоженный. Уж если краковский епископ столь резко осуждает своего господина и благодетеля, то что же будет твориться в Магдебурге и Мюнхене, Аугсбурге, Регенсбурге, Мерзебурге, Падерборне! Пропали все плоды незадачливого союза короля Генриха с языческими лютичами… И что всего досаднее Аарону, так это поистине невежественная слепота Болеслава, который как будто совершенно не понимает, что ему может дать непосредственная близость к папе. Вот и сейчас: папа Бенедикт Восьмой [3] королю Генриху будет обязан своим усилением в Риме. А могло быть иначе. Ведь если бы Болеслав во главе трехсот дружинников вошел в Рим, предваряя королевское шествие, то совсем немного надо трудов, чтобы создать определенное настроение, что король Генрих лишь формально, а в действительности польский князь главное лицо усиления папского положения в Вечном городе! Достаточно лишь развить мысль Поппо, что польский отряд столь важная часть всего императорского войска, что отсутствие его немедленно может вызвать новое брожение среди стихий, противоборствующих как укреплению Бенедикта, так и коронации Генриха…
И тут Аарона осенило, что, входя в Рим, Болеслав мог оказаться в более выгодном положении, чем Генрих… В городе еще многие люди помнят, как некогда у подножия Капитолия, с золотыми орлами впереди, остановился белый конь, с которого слез облаченный в древнеримскую тогу император Оттон III, а сразу же за белым шел гнедой, без всадника, с серебряными орлами впереди… Так что въезд Болеслава был бы триумфальным въездом патриция, давно уже нареченного и давно ожидаемого. Король же Генрих только лишь протягивает руку за императорской диадемой. Тем, что он беспрепятственно наденет ее на свою голову, обязан он будет не любви римского народа или расположению лангобардских владык из Сполето и Тускула, а мечам и копьям, которые приведет с собой в Рим. А то, что дружина Болеслава — основной стержень этой силы, в этом нетрудно было бы убедить и римский люд, и папу, и тускуланскую знать, убедить их, что это по король Генрих привел с собой в Рим покорного ленника, а, наоборот, императорский наместник, преемник осиротевшего величия, избранник и любимец Оттона III, вводит на священные Ромуловы ступени наследника Оттонова!
А уж одно то, что этот патриций не сакс, не бавар, не франк и даже не лангобард, обеспечило бы ему любовь римского народа — любовь и гордость, что вот действительно возрождают мощь Рима во всех земных пределах, что вот верно несут свою службу Вечному городу владыки не только Юга и Запада, но и Востока и Севера — стран столь отдаленных, что ни Юлию, ни Титу, ни Траяну Наилучшему, ни самому Константину не спилось, что и там пройдут когда-нибудь границы империи…