– Вы хотите сказать, для этого есть воскресная школа?
– Да.
– Стюарт верит в то, что война уничтожит весь мир. Верит, что созданная человеком цивилизация погибнет. Верит, что армии всего мира, все города, заводы, дороги будут стерты в порошок. Он верит в рождение нового мира.
– Знаю, – раздраженно сказал Фергессон, – я тоже читал Апокалипсис, – его негодование росло. – Но они ведь твердят об этом уже много веков подряд! Всякий раз, когда начинается новая война, кто-то заявляет, что это Армагеддон, конец света. Всякий раз, когда пролетает комета, вылезает какой-нибудь психопат, который вопит, молится и долдонит: «Готовьтесь к Страшному суду!» – Фергессон вдруг повернулся к Эллен. – Боже мой, неужели ты тоже веришь в эту чушь?
– Нет.
– Так, может быть, ты разубедишь его? Может, это просто такой жизненный этап, и все рассосется.
– Не думаю… полностью не рассосется. Это проникло вглубь и не поднимается на поверхность: сидит внутри и не показывается наружу. Просто Стюарт уверен, что все исчезнет, и ему спокойно на душе. Это не волнует и не тревожит его. Ему стало легче оттого, что ничего не надо предпринимать.
– Бегство от жизни! – взбесился Фергессон. – Ему нужно ходить на работу, содержать вас и Пита! Она не может отлынивать от ответственности.
Эллен выключила воду и отвернулась от раковины.
– Вы читаете газеты?
Фергессон моргнул:
– Конечно.
– Что-нибудь, кроме спортивной страницы и комиксов?
– Конечно! Все – от начала до конца.
– Вы читаете первую страницу? О войне?
– О Корейской войне? Естественно. У меня там воюют два кузена. Да я и сам участвовал в Первой мировой. Ушел добровольцем на флот.
– Как вы считаете, мы останемся в живых лет через десять? Уцелем ли мы после взрывов водородных бомб?
Фергессон скривил свое мясистое лицо:
– Послушай, Эллен, стоит начать об этом думать, и пиши пропало. Тут ничего нельзя сделать: это либо случится, либо нет. Как наводнение или мор… это не в нашей власти, так зачем об этом волноваться? Нам нужно продолжать жить и надеяться, что это никогда не произойдет.
Эллен долго смотрела на него. От ее жесткого, неумолимого взгляда ему стало не по себе. Примерно так же смотрела на него в детстве мать, когда он произносил какую-нибудь жуткую непристойность, услышанную от батраков. Фергессон задумался, что бы такого сказать, однако на ум ничего не приходило. Он был сбит с толку. Карие глаза девушки засверкали, а губы задрожали в молчаливой ярости. Она затряслась всем телом под белой хлопчатобумажной рубашкой.
