— Суки… — словно между делом сказал прапорщик Гаврилов, — Игнатьева подстрелили… дурилки картонные!
— Игнатьева! — воскликнул Берзалов, с угрозой посмотрев на пленных. — Вашу — у-у… Машу — у-у! Что за дела‑то?!
— Мы их мирно окликнули, а они, дурилки картонные, хватились за автоматы…
— Гады… — беззлобно согласился боец по фамилии Рябцев с жутким шрамом, пролегающим от уха до рта, что делало его улыбку похожей на оскал сатира. — Мы им, товарищ старший лейтенант, поесть хотели дать, а они — и-и… ух!.. вроде как не русские, — и с угрозой замахнулся на пленных.
Теперь чаще стреляли, чем разговаривали, потому что всем всё осточертело: политикам — политика, военным — война, народу — голод, а всем вместе — то, что называется одним словом — атомный век, со всей вытекающей из этого безысходностью. И никто не хотел объединяться, все хотели быть первыми и самыми главными над всеми.
— Отставить — ь-ь… — лениво сказал Берзалов. — Разберё — ё-мся…
Раненому было всё до лампочки, похоже было, что ему и чёрт не страшен. Второй, похожий на студента, в чёрной спецовке, без воротника, явно сдрейфил, хотя и не подал вида, но Берзалов почувствовал, что от него волнами исходит горький, полынный запах неуверенности и страха.
— Да вы не волнуйтесь, товарищ старший лейтенант, — так же между делом успокоил его прапорщик Гаврилов. — Легко подстрелили, его уже штопают.
Это была любимая поговорка старшего прапорщика Гаврилова. Любую процедуру, мало — мальски связанную с медиками, он называл штопаньем и латанием, не очень вдаваясь в суть медицинских терминов. Лицо у него было обыкновенное — рязанское, с носом — картошкой, кожа в складках, посеченная мелкими трещинами. На левой скуле, под ухом, белый шрам.
— Точно легко?.. — Берзалов так пристально посмотрел на пленных, что у молодого по лицу пробежала судорога, а глаза стали белыми — белыми, как у больной собаки, волна же запаха сделалась невыносимой — горько — кислой, на грани отвращения.
— Точно, йодом смажут, и будет, как новенький, — простодушно пообещал Гаврилов, улыбаясь при этом обезоруживающе, как няня в детском садике.
Берзалова это только бесило. Такая была натура у старого, испытанного жизнью пограничника, прибившегося к бригаде в одну из декабрьских ночей. Шёл он аж от самой южной границы, а как дошёл, одному богу известно — на одной воле. Но дошёл, без ног, без пальцев, и пошёл бы дальше в родной Псков, да Пскова больше не было, и стало быть, идти ему было некуда, вот он и остался. Подлечили ему гангрену, подштопали, подлатали, как он любил выражаться, кое‑что отрезали, совсем малость, и направили в третий взвод под командование Романа Георгиевича Берзалова, как к самому боевому и удачливому офицеру.
