Я приблизила губы к его уху и прошептала: «Ну что, старый мерзавец, ты еще считаешь возможным выставлять свою наготу напоказ перед медсестрами? Ты неисправим!»
Он продолжал лежать абсолютно неподвижно.
Я видела в полумраке его большой нос, четко вырисовывающийся на фоне струящегося через щелочку между шторами света, и синеватые губы. Его белые, а потому хорошо заметные в сумерках вставные зубы, казалось, еще вполне могли меня укусить. С уголка рта стекала тонюсенькой струйкой слюна. Я поискала глазами какую-нибудь салфетку, однако ничего подобного не нашла, а вытирать его слюну своим платком мне не хотелось.
«Тебе придется и дальше лежать в таком виде», — подумала я.
Прикоснувшись к его руке, я почувствовала, что кожа холодная и немного влажная. Я вытерла пальцы о матрац, наклонилась и, подняв валявшуюся на полу простынь, аккуратно положила ее на кровать — так, чтобы он не проснулся. Старик по-прежнему лежал абсолютно неподвижно.
Я прошептала ему на ухо: «Ты не можешь двигаться, да? Мне нравится видеть тебя таким вот, привязанным. Надеюсь, они продержат тебя в таком состоянии далеко не один день. Ты узнаешь, что это такое!»
Я выпрямилась и на цыпочках пошла прочь.
Мне казалось, что я вот-вот услышу, как он окликнет меня своим грубым голосом, но он не произнес ни звука. Выйдя в коридор и почувствовав себя в безопасности, я с облегчением улыбнулась. В этот момент мимо меня по коридору проходила медсестра: она посмотрела на меня как-то странно. Мне, впрочем, было на это наплевать: я уже давно привыкла к тому, что люди бросают на меня такие вот взгляды.
— Ему холодно. Я принесу его пижаму.
Медсестра пробурчала в ответ что-то неразборчивое. Я пошла по коридору, опустив голову.
Марианна ждала меня внизу, в грузовичке. Я села за руль, и мы поехали. Тяжесть, которую я ощущала в животе, исчезла, и я почувствовала себя лучше.
— Что он сказал?
— Ничего. Он спал. Его привязали к кровати. Одну руку — к одному краю, а вторую — к другому.
— Так ему и надо. Он, должно быть, очень сильно им надоел, раз они так поступили!
— А еще они напичкали его каким-то успокаивающим средством: когда я вошла, он даже не услышал. Я, сама понимаешь, долго там, у него, задерживаться не стала!
— Когда ему отрежут ногу, он будет уже не таким зловредным. А может, ему отрежут даже обе ноги.
— И третью тоже…
— А вот ее им следовало бы отрезать немедленно!
Мы расхохотались.
Так, от души, мы не смеялись уже давным-давно.
