Письмо предрасполагает к канонизации текстов, открывает возможность для истолкований, снижает вероятность случайной порчи текста. При устном бытовании предания нельзя было говорить о канонических текстах, нельзя было отделить от них апокрифы. В эпоху письма появилась возможность толковать сакральные тексты, а эти толкования, в свою очередь, можно записывать.
Люди письма были монотеистами. Нет ничего естественнее брака письма и религии в современном смысле этого слова. Письменное слово более всего свободно от материи, стремится к обнажению самого содержания и предполагает свободную волю и духовное усилие для его постижения. В этом смысле священные слова, такие, как «Бог», написанные под титлом в сокращенном виде («Бг»), были сверхсловами: в них свойство письменного слова как бы сгущалось. Это свойство состоит в том, что надо затратить некоторые усилия духа на то, чтобы понять слово, отделенное от модальной рамки разговора, от здесь и сейчас. Чтобы понять слово под титлом, сокращенное, недописанное, надо было еще глубже погрузиться в текст. Люди письма стали людьми Писания.
Но…
До сих пор в поле нашего зрения был воспринимающий. Говорящий же или пишущий выступал главным образом в роли ретранслятора. Однако появление письменного текста ввело новую фигуру – автора. Фигура эта из легендарной и анонимной постепенно превращается в партикулярного господина, который в эпоху типографского станка обзаводится авторскими правами. Переписывая тексты, компилируя, добавляя что-то от себя и даже сочиняя новый текст, средневековый автор оставался анонимным или известным нам только по имени, лишенным биографии. Ни о каких правах на текст, не только юридических, но и моральных, не могло быть и речи. Переработка чужих текстов никого не удивляла. Кто автор «Слова о полку Игоревен? Кому ставить памятник? Кому «песнь творити»? В честь кого называть библиотеку или музей? Назвали в честь Степана Разина, но это к делу не относится.
В Новое время брать чужие тексты и переделывать их постепенно становилось зазорным. Автор был уже хозяином своего текста. Со временем к моральным его правам прибавились и юридические. Появилось слово «плагиат», которое так уверенно сидит в девятнадцатом и двадцатом веке, но начинает расплываться, когда мы движемся по шкале времени назад, и шататься, когда мы применяем этот термин людей письма к людям Интернета.
К девятнадцатому столетию брак Писания и Творца превращается в любовный треугольник. Третьим выступает автор, который тоже называет себя творцом. Учреждение типографий тиражирует не только творения авторов, но и саму когорту творцов. Ряды философов, литературных классиков, всевозможных властителей дум быстро пополняются теми, кто вошел в наши думы исключительно посредством типографского станка и кому путь туда был заказан как во времена предания, так и в ранние времена письма, когда над книгами трудились монастырские переписчики. Стал бы Гомер утруждать свою память «Черной металлургией»? Засели бы монахи в своих скрипториях за «Цемент»? Вместо сегодняшнего индекса цитирования переписанные книги обладали естественным «индексом копирования». Их тиражирование зависело от воли копиистов, часто не знавших друг друга и живших в разное время. Слабый аналог этому мы находим в нашем самиздате недавнего времени. Но мы же были свидетелем и того, как типография, в которой воли многих подчинены воле одного, тиражировала книги, забивавшие магазинные полки. Техническая мощь оказалась заведомо выше спроса. И даже коммерческий спрос не достигает порогов этой мощности. Так, идеально разошедшийся бестселлер способен храниться гораздо дольше, чем интерес к нему. Люди предания боролись с забвением, подобно тому, как боролись они со стихийными силами природы, строя жилище, ограждая огонь своих очагов. Люди письма борются с памятью, подобно тому, как воюют они с продуктами собственной цивилизации, как стараются выбраться из скопления жилищ «на природу», как защищаются от дыма своих «очагов».
