Но никто не пробовал сделать это, даже сама смерть. После Борпи и Гравелотта, самых кровопролитных сражений, знамя возвращалось отовсюду изрубленное, продырявленное, прозрачное от ран; но его всё еще держал старый Горнус.
III.
Наступил, сентябрь. Началась осада Меца и продолжительная стоянка в грязи, от которой пушки покрывались ржавчиной, где от лихорадки и тоски погибали лучшие войска в мире, страдавшие от бездействия и недостатка провианта.
Начальники и солдаты пали духом; один Горнус не терял веры. Трехцветный лоскут заменял ему всё, и пока он чувствовал его в своих руках, ему казалось, что ничего не потеряно. К несчастью, знамена сохранялись в квартире полковника, в одном из предместий Меца; и бедный Горнус страдал не менее матери, отдавшей ребенка на вскормление. Он беспрестанно думал о знамени. Когда же на него находила тоска, он отправлялся в Мец, чтобы только увидеть его на старом его месте, около стены; он возвращался оттуда, полный храбрости и терпения, внося в свою промокшую палатку мечты о сражении и походах, и о трехцветном знамени, развевающемся над прусскими траншеями.
Приказ маршала Базена разрушил все эти иллюзии. Проснувшись в одно прекрасное утро, Горнус увидел весь лагерь в волнении; солдаты стояли группами, возбужденные, взволнованные; раздавались крики гнева, руки поднимались по направлению города, как будто бы указывая на виновного. Слышались крики: «Схватить его! Расстрелять!!» Офицеры не призывали к порядку. Они расхаживали в отдалении, с опущенной вниз головой, как будто им было стыдно перед своими солдатами. И действительно случилось нечто позорное: 150 тысяч хорошо вооруженного, здорового войска по приказу маршала сдавались неприятелю без боя[1]).
— Что же будет со знаменами? — спросил Горнус бледнея.
Знамена были выданы неприятелю вместе с ружьями, с обозом и всем…
— Чёрт их побери! — сказал заикаясь бедняга. — Но мое им не достанется.
И он побежал по направлению к городу.
IV.
В городе царило большое возбуждение. Гвардейцы, горожане и постоянные войска кричали и волновались. К маршалу направлялись дрожащие от негодования депутации. Горнус ничего не видел и не слышал. Он говорил сам с собой, поднимаясь по улице предместья:
— Отнять мое знамя? Да разве это можно? Разве они имеют право на это? Пусть он отдает пруссакам всё свое имущество, свои золоченые кареты и свой прекрасный сервиз, привезенный из Мексики. Но это знамя принадлежит мне. Это моя честь. Я запрещаю трогать его.
