На ветер бросили, в пустой эфир,
сыграли в ящики чужих квартир…
Теперь бы хоть собраться – да куда там!
У Толика опять надутый вид.
По Сан-Франциско Загал шестерит.
Пошёл Ю. Щ. народным депутатом.
И Пашка, похмелившись, в кресло влез.
А что до Альхена… Ну хватит! Если есть
читатель – у него друзья другие,
к тому же Альхен, вождь румяный наш,
никак не вписывается в пейзаж…
Но странною бывает ностальгия!
То человека вспомнишь не того,
то времена – ещё странней того —
с тоской щемящей. Потому, конечно,
что с юностью повязаны твоей…
А времена – хоть не было подлей —
размеренно текли и безмятежно.
Страна пила. Но, выпивши, спала.
Порой рыгала – тоже не со зла —
когда в Москве закуской разживалась.
А ты по ней гулял, куда хотел,
и, что ни лето, на югах потел,
к её груди обильной прижимаясь.
И в Коктебеле или Судаке
строчил стишки, валяясь на песке,
и знал, что их прочесть необходимо
и Павлу, и Андрею… Не салон,
а круг друзей свой диктовал закон.
Да что там! – не забыть тебе времён
Очакова и покоренья Крыма…
Сначала друзья умещаются в автоответчики:
– Всё-что-хотите-говорите-после-гудка…
И ты торопливо свои оставляешь пометочки
на поле магнитного черновика.
А позже, с годами, друзья твои превращаются
из автоответчиков – попросту в голоса,
которые ночью, как будто гудки, приближаются
с других концов города и перед сном полчаса
терзают тебя, вызывают в прожитом сомнения
и ужас потери… В бредовый навязчивый звон
сливаются… И обрываются через мгновение,
когда уже за полночь твой зазвенит телефон.
– Кто говорит?
– Он.
– Откуда?
– Оттуда.
– Оттуда нельзя позвонить!
– Фьюить!
– Что я, по-твоему, умер?!
…Зуммер…
Но однажды мы собрались.
Толя пел, и бубнил Борис.
А притихшая Нина громко
перебила: – Один из нас —
тот, кто первым наше предаст! —
как мне жалко его, подонка!
Промолчали. А Юра вдруг
побледнел, поглядел вокруг —
и навеки исчезла Нина.
И тогда он пошёл опять
обнимать гостей, целовать,
бормотать невнятно и длинно.
И обиделся Анатоль
и сказал: – Я вам лабух, что ль? —
И сказал: – Испортили песню… —
И сказал: – Если я ловлю
баб и бабки, я ж вас люблю,
хоть поэт я не столь известный.
– Матерь-Господи! – возразил
Павел… Дождь из последних сил
барабанил в окно – напрасно…
Юра встал: – Не желаю знать
ничего, что знать не хочу! —
И кивнули ему согласно.
А в окне отражались мы.
Как узор на стекле, из тьмы
проступали. И видно было,
что от зябкой бездны сейчас
ерунда отделяет нас —
старой рамы крестная сила.
Нас двенадцать было как раз
(«жалко, не было с нами вас», —
