Град обрушился на цветник, и на сломанных стеблях беспомощно повисли цветы, которые с любовью сажала мать.
Недолго, однако, бушевала гроза. Налетел ветер и рассеял тучи, погнав их на север. Снова прояснилось небо, засверкали на солнце влажные крыши домов. Яркие росинки вспыхнули в мокрой траве. Земля вновь ожила, но цветник был разгромлен; в лужах, окружавших его, лепестки гвоздики блестели, словно капли крови.
Напрасно поднимал я головки цветов: сломанные стебли не могли их держать; цветы падали в грязь. Я готов был заплакать от досады… Внезапно меня окликнул Костя. Засучив обе штанины до колен, он, как аист, ступал по воде.
— Вот град так град! — горланил он. — У Квашихи окна побил, а у Насти петуха ранил. Лежит и ногами дрыгает.
Я спросил:
— Так чего же ты смеешься?
— А что ж я, плакать буду?
— Ох и дурень, а еще в школе учишься.
— Сам дурень.
— Потише, а то так припечатаю…
— А я сдачи дам.
— На задаток пока…
Я собрался ударить Костю, но он отскочил и, разбрызгивая во все стороны жидкую грязь, начал медленно удаляться.
— Раз так, я тебе ничего не скажу. Один уеду…
По тону Кости я догадался, что он не зря пришел ко мне в такую погоду. Он что-то задумал.
Мы часто ссорились, но все же дружно жили. У него был отец, но не было матери; у меня отца не было, но была мать. Я ему никогда не завидовал, а он не мог смотреть на меня без зависти. Отец покупал ему черные и серые рубахи, чтобы незаметно было, когда загрязнятся. А моя мать всегда шила мне и братьям светлые — белые, розовые, голубые. Когда мы все садились за стол, в хате было как весной в саду. Иногда Костя просил у меня на воскресенье «поносить» сатиновую рубаху.
Мне не нравился Костин характер, это правда, но я жалел его. Ведь он никогда не знал матери. Было ему только три года, когда мать умерла, и он ее не помнил. А у меня такая хорошая мама. Когда я был совсем маленьким, она приносила мне с базара гостинцы. Придет, бывало, в зимний день красивая, краснощекая. Я лезу к кошелке, а она гонит меня: «Простудишься». Потом сама вытащит из кошелки длинные такие конфетины, завернутые в чистый белый платок, и угощает. Целует и угощает. И не то чтоб от конфет было сладко, — материнская ласка — вот что запомнилось на всю жизнь.
Я догнал Костю у колодца. Он не спешил уходить. Он знал, что я догоню его.
Я спросил:
— Ну, что ты хотел сказать?
Он молчал. Меня это озадачило: он вообще болтун.
— Ты чего молчишь?
Костя зажмурил глаза, губы у него задергались.
