— Так приказывает Марат, гражданин! — крикнул Грапен.
— Марат не злой человек, — вздохнула Парфэт, которой вдруг захотелось завести себе недавно вошедшие в моду сережки в виде маленьких золотых гильотин.
— Этого требует Дантон!
— Дантон — это гигант и отец нации, — прокомментировала мадемуазель де Салиньи с той услужливой готовностью согласиться, с тем поспешным желанием сказать «да», которое так характерно для придворных.
Побежденная, сдавшаяся, она была готова простодушно приспособиться ко всему, что несла с собой Революция, но Грапен не слушал ее. Он был мужчиной — представителем нового мира, которому хотелось занять место старого мира; а она была всего-навсего женщиной, стремившейся выжить любой ценой, даже ценой отказа от нормальной жизни, и потому она отвечала на удары лаской.
— Ваш провинциальный федерализм должен быть при-не-сен в жер-тву, — категорично заявил оратор, завершая речь. — Я закончил! Да здравствует Нация!
Мадемуазель де Салиньи встретила его у нижней ступеньки и пожала ему руку; Грапен очаровывал ее слабую натуру, ее нестойкий, податливый ум. Она произнесла фразу, очень естественную в устах представительницы гибнущего общества:
— Демофиль, — сказала она, — нас с вами ничто не разделяет…
Господин Ботиран снова вмешался:
— Простите, нас многое разделяет: да здравствует Нация, согласен, но в то же время да здравствует Король!
— Короля больше нет! — возразил побагровевший Грапен.
— Вам поставят другого… — намекнул шевалье, являвшийся оппортунистом в силу своего орлеанизма.
— Людовик XVI осужден еще до суда! — взвыл Грапен.
— Вы слишком далеко заходите…
— Я готов зайти еще дальше: знайте, что Нанту не нужны консервативно настроенные революционеры, не нужны революционеры-ретрограды, ему нужны цензоры, часовые, судьи!
И он добавил зловещим голосом:
— Ему нужны злодеи.
— Да, именно злодеи, и тогда Франция будет спасена! — горячо поддержала его мадемуазель де Салиньи.
Она провела платочком по краю век, увлажнившихся от сладких слез республиканской добродетели.
— Взгляните на мадемуазель де Салиньи, — промолвил шевалье, — она льет настоящие слезы. Эти глаза суровы лишь для нас.
— Она прекрасна, как «Девушка, оплакивающая мертвую птицу в клетке», — ответил председатель суда. — Ах, если бы Грез мог увидеть ее сейчас!
— Как все-таки прав был наш век, когда изобрел рыдания, — заметил шевалье.
— Подведем итоги, — сказал председатель суда, покидая особняк де Салиньи. — Nota bene…
