Левис пытался противостоять всем этим разноречивым чувствам, одолевавшим его, и завязывал новые романы. Как правило, это ему не удавалось. Но он находил утешение в том, что кого хотел — брал в заложницы, кого хотел — превращал в жертву.
II
Не последнее место среди этих женщин принадлежало мадам Маниак.
Левис упрекал ее в том, что она окружает себя борзыми да футлярами от оружия, предлагает вина такие старые, что они уже выдохлись, а блюда настолько пережаренные, что там и есть нечего. В том, что она придает слишком большое значение видимости, что она боится развода из-за всех этих бумаг в префектуре, хотя и прикрывается нежеланием нарушать предрассудки высшего света. Он ставил ей в вину даже ее имя, настолько устаревшее для нашего времени, — это было странно само по себе, а вдобавок мало подходило женщине зрелого возраста, что уж совсем ужасно. Он говорил, что презирает ее салон, который все больше напоминает салон «Комеди Франсез». Он отметил, что ее реакция была мгновенной: мадам Маниак возразила, что, мол, женщины становятся такими, какими их делают мужчины. Он сердился на нее за то, что она неточно цитирует философов-даосистов[6]; за то, что у нее усталый вид (словно у книги из букинистического магазина, пожелтевшей на его витринах); за ее богатство, которым она не собиралась пользоваться в благородных целях; за ее бюст довоенной моды; за нравы ее салона, этой светской клиники; за ее снобизм, который и придавал ей вес, и лишал ее всякого веса; за эту гордую посадку головы, словно она не привыкла к компромиссам; за ее художественный вкус, который выдавал только ее осторожность, а тут нет ничего хитрого; за ее едкие суждения; за то, что ему приходилось неожиданно встречать конкурентов на любовном поприще (хотя довольно часто она посвящала Левиса в свои планы); за телеграммы, которые она посылала сильным мира сего, отвечавшим ей через секретаря; за ее лживые объяснения; за ее привычку звать герцога Вандомского за глаза уменьшительным именем; за ее очарование, лишенное естественности; за ее претензии поразить экзотикой; за неудачные знакомства; за прическу, сделанную у Марселя; за диадему из перьев зимородка, придававшую ей устрашающе-смехотворный вид чучела, с которым гуляют в Арле в Троицын день; за ее ванну на уровне пола; за ее желание объять необъятное, хотя она любила затворничество; за то, что она, не будучи приглашенной, на вопрос: «Вы пойдете на этот прием?» — отвечала: «Я больше не могу, я бастую».
