Лейтенант раздраженно усмехнулся. В конце концов, он старался только ради отца.
— Вы слышали? Выполняйте!
Через минуту сержант Быков уже передавал свой спасательный жилет Морковину. Морковин долго застегивал его — никак не мог справиться с крючками.
Потом отец приказал экипажу подойти к нему. Он переводил взгляд с одного лица на другое и наконец остановился на Морковине.
— Ну, как настроение? — спросил он.
— Ничего настроение, — неуверенно улыбнулся Морковин.
— Не волнуйтесь, — сказал отец. — Все будет хорошо. Не волнуйтесь.
Все это происшествие заняло лишь несколько минут. Крышка люка опять захлопнулась — теперь уже за Морковиным.
Я украдкой поглядывал на генерала, на окружавших его офицеров. Догадались ли они, что произошло? Или нет? Я ничего не мог определить по их лицам.
Танк вошел в воду, вода приглушила грохот мотора, и на берегу тоже разом стихли все разговоры. Даже солдаты, старавшиеся до сих пор держаться незаметно, подальше от начальства, теперь высыпали к самой воде. Даже лейтенант Загорулько, который сначала лишь раздосадованно махнул рукой — ему, мол, наплевать, пусть хоть затонет этот танк вместе с Морковиным — и тот все-таки не выдержал и сейчас стоял рядом с солдатами.
Я тоже не отрывал глаз от вскипающих водоворотов, по которым угадывался путь танка.
Я ахнул, когда танк вдруг двинулся вправо, я обрадовался, когда он опять вернулся на прямую и пошел ровно, словно по ниточке.
Я переживал за Морковина, но все-таки мысли мои были заняты другим.
Я думал о своем отце. О его поступке.
Ведь в глубине души я с самого начала надеялся, что он поступит именно так. Теперь-то я мог себе в этом признаться…
«Все хорошо, что хорошо кончается», — любит повторять моя мама.
И эти учения кончились хорошо, даже лучше, чем хорошо, потому что Морковин провел танк на отлично.
Морковин улыбался, сиял, вытирал рукавом пот со лба, радостно объяснял что-то солдатам. И руки у него сейчас были как руки — обыкновенные руки, непонятно, почему они так раздражали меня полчаса назад…
Я увидел, что мой отец наконец-то немного освободился, отошел от своего командирского места.
Офицеры о чем-то переговаривались, совещались между собой, а он был один, и я не выдержал, бросился к нему, хотя знал, что он может рассердиться, может даже прогнать меня. Отец был весь еще напряжен и взбудоражен, он взглянул на меня, усмехнулся и сказал так, словно отвечал на собственные мысли, словно продолжал прерванный разговор:
