Наталья медленно к ней развернулась. Дочь и правда выглядела много лучше: глаза блестели, на щеках играл румянец. «Что ж он с ней такое сделал, этот капитан Очевидность?» — явственно читалось в ее глазах. И Маша посерьезнела:
— Мама, не сердись, пожалуйста, на Андрея. Поверь, для меня работа — лучшая терапия.
Мать помолчала, строго глядя на нее, и, наконец, улыбнулась:
— Для меня — тоже.
— А как прошла твоя конференция? — Маша подала ей руку, и мать послушно поднялась с дивана, оправила юбку.
— Мне хлопали. А ты — ела?
— Ела. Много, — ответила Маша и почти не соврала, но на всякий случай перевела стрелки. — Ты сама-то голодная?
— Я уставшая, — огрызнулась Наталья. — И мечтаю о чае с зефиром — если, конечно, твой капитан не все подчистил.
* * *
Маша села на любезно предложенный стул и улыбнулась сидящему напротив мужчине:
— Мария Каравай. Это я вам звонила с Петровки.
— Комаровский, Лев Александрович, очень приятно, — слегка поклонился в ответ высокий пожилой мужчина в костюме-тройке. — Насколько я помню, речь шла об эскизах…
— Да. — Маша полезла в сумку и вынула три рисунка в прозрачных пластиковых папках. — Как я уже говорила, их нашли рядом с трупами молодых девушек.
Комаровский протянул к рисункам сразу ставшие хищными желтые от никотина длинные пальцы.
— Ну, это мне знать не обязательно. Позвольте-ка.
И он, поправив на хрящеватом носу тончайшие золотые очки, жадным взглядом вперился в рисунки. Сощурился, то придвигая, то отодвигая листы с эскизами, рассматривал подпись. Чтобы его не смущать, Маша, в свою очередь, разглядывала кабинет.
Стены выкрашены банальной масляной краской, но на одной фламандский гобелен, рядом — темный массивный шкаф в резьбе, века XV, и в нем тесно, одна к одной выстроились книги и альбомы по искусству. А в глубине комнаты стоит еще один стол, круглый, и тоже заваленный книгами.
«Интересно, каково это, — думала Маша, — проводить большую часть своего времени в одном из лучших музеев страны. Доме, более родном, чем собственный? И что там, в квартире замдиректора: подражание музейным стенам или полный аскетизм, дающий отдых глазам, уставшим от шедевров?»
— Не знаю, не знаю. Странная история. — Комаровский наконец отодвинул листы с набросками. — Бумага явно датируется эпохой, когда жил художник. Но в конце концов Доминик Энгр — это вам не Пупкин. Все его работы известны наперечет.
— А точнее? — Маша подалась вперед. — В России?
— Точнее? Пожалуйста. У нас имеются только три картины Энгра. Одна здесь, в Пушкинском музее. Одна у частного московского коллекционера и третья — в Петербурге, в Государственном Эрмитаже.
