Это была Паулита Гомес, самая блестящая из столичных девиц; ее вел под руку Исагани, а сзади шествовала донья Викторина. Все остановились, любуясь этим очаровательным созданием, все головы поворачивались ей вслед, разговоры смолкали, и донья Викторина с важностью отвечала на почтительные поклоны.
На Паулите были нарядно расшитые блузка и косынка из пиньи, не те, в которых она утром направлялась в храм святого Доминика, а другие. Воздушная ткань косынки придавала ее прелестному личику поистине неземную красоту, и индейцы, глядя на Паулиту, сравнивали ее с луной, окруженной нежными белыми облачками. Юбка розового шелка, придерживаемая маленькой ручкой, падала пышными, живописными складками, служа как бы пьедесталом горделивому, точеному бюсту и гибкой шейке; все движения девушки дышали уверенностью в своих чарах и милым кокетством. Исагани хмурился, его раздражали любопытные взгляды, эти сотни взглядов, устремленных на его невесту: каждый взгляд казался ему воровством, каждая улыбка девушки чуть ли не изменой.
Хуанито, заметив красавицу, сгорбился в поклоне. Паулита небрежно кивнула, а донья Викторина подозвала его. Хуанито был ее любимчиком и нравился ей больше, чем Исагани.
— Как хороша! Как хороша! — бормотал в упоении отец Каморра.
— Щипали бы вы себя самого, падре, за брюхо, а нас оставили бы в покое! — ворчал Бен-Саиб.
— Как хороша, как хороша! — повторял отец Каморра. — И подумать только, ее жених — мой ученик, немало щелчков перепало ему от меня! Ее счастье, что она не в моем приходе!
Отец Каморра отчаянно вертел головой, чтобы не упустить из виду красавицу, и чуть было не побежал за ней вслед. Бен-Саиб насилу отговорил его.
Паулита как ни в чем не бывало шла по площади, кокетливо склонив изящно причесанную головку.
Наши знакомые последовали дальше — монах-артиллерист шумно вздыхал — и приблизились к лавке, окруженной толпой зевак, которые тотчас расступились перед столь важными персонами.
В лавке были выставлены деревянные фигурки — изделия местных резчиков. Во всевозможных видах и позах они изображали людей различных рас, населяющих архипелаг, и представителей разных профессий: индейцев, испанцев, китайцев, метисов, монахов, священников, чиновников, префектов, студентов, военных. По-видимому, мастера питали особое пристрастие к лицам духовного звания — либо потому, что красивые складки на рясах отвечали их эстетическим вкусам, либо потому, что монахи, играющие столь важную роль в филиппинском обществе, более других занимали воображение скульпторов. Во всяком случае, монахов было особенно много; отлично задуманные и тщательно отделанные статуэтки представляли их в самые возвышенные моменты жизни, не в пример Европе, где принято изображать монахов, которые играют в карты на винных бочках, хлещут вино, хохочут или же треплют свежие щечки поселянок. О нет, филиппинские монахи совсем иные: стройные, благообразные, хорошо одетые, тонзура у них чисто выбрита, черты лица правильны и спокойны, взгляд задумчив, на щеках легкий румянец, лицо дышит святостью, в руке посох из паласана, а на ногах лаковые башмачки, — так и хочется преклонить пред монахами колена или поставить их под стеклянный колпак. Вместо атрибутов чревоугодия и невоздержности, коими снабжают их европейских собратьев, манильские монахи держат книгу, распятие, пальмовую ветвь мученика; вместо того чтобы целовать простых крестьянок, манильские монахи важно протягивают руку для поцелуя согнувшимся в поклоне детям и взрослым; вместо ломящегося от яств стола — обычный фон, на котором изображают монахов в Европе, — манильские монахи склоняются пред алтарем или сидят за письменным столом; вместо нищенствующего монаха с сумой, который на ослике скитается по селениям, выпрашивая милостыню, филиппинский монах сыплет пригоршнями золото в толпу бедных индейцев…
