Титушко, сам из голи, был всей своей душой на стороне Федот Федотыча, потому жалел его, тяжко недоумевая, как же это такой умный и оборотистый хозяин не видит своего близкого конца. «Ровно тетерев, ей-богу, тот тоже затокует да запоет, хоть руками бери, бывает — лошадьми топчут».
«Видишь вот, — попивая чаек, думал Титушко, — видишь, село петров день гуляло, мужики песни — на святой-то престол — до петухов базланили, а Федот Федотыч думу думал, небось и перина немила была. А потом в белой бумазейной рубахе, плисовых штанах, на легких дрожках, будто прохлаждался ради праздника, все луга и покосы обрыскал. В соседних деревнях к косарям приценился и рубль поденщины положил. Видать, мене нельзя, и больше не прибавит. Этот не издержится. Да и на кого тратиться-то? На Катерину? Так вся ее работа — полтинник-то стоит ли? Пока раскачается да очухается, — гляди, и паужна подоспеет».
Титушко от сытой еды и хорошего чая захмелел маленько и по-доброму перебрал в памяти все Устойное, сердобольно заключив, что самые глупые люди в селе — это жильные, те самые, что арендуют чужие наделы, покупают машины и берут работников. Теперь вот Аркашка Оглоблин в зажиток лезет. Мать и сестру в гроб вгонит, а запасется хлебом. Колесной мазью да банными вехотками будет промышлять — смех. Но смех-то смехом, а они, вот такие ретивые, как Аркашка, каменными лавками обзаводятся. Года три тому у этих Оглоблиных не то что лошади, телеги своей не было. А теперь две лошади, корова, нетель, кабаны на откорме сидят. Сама мать Катерина готова на рабство себя сбыть, чтобы принести в дом живую копейку. От бани до бани мыла не видит, во всем заведении одна-единственная юбчонка — спать в ней, и к скотине в ней, и в гости опять в ней же. Юбчонка вся в хлебном пойле: и теленок ее сосал, и свинья Зоська жевала. За прошлую зиму Аркашка в дом ни ложки керосину не покупывал — слепли с лучиной: Катерина шерсть пряла, Аркашка сети на продажу вязал, а Дуська на стане половики ткала в восемь цветов и втихомолку умывалась слезами, что два ее платьишка лопнули под мышками и расползались на бедрах.
— Куда тебя, девка, пучит, — подозрительно глядела на дочь мать Катерина. — Ты гляди у меня. Гляди.
Весной, в раннюю капель, когда мать Катерину от недоедания схватила куриная слепота, Аркашка увез на Ирбитскую ярмарку пуд масла, двадцать аршин половиков и две сети по сорок аршин каждая. Обратно привел молодую каурую кобылу и привез четверть керосину. Мать Катерина, как девчонка, радовалась керосину, даже нюхала его. На масленицу Титушко ночевал в избе Оглоблиных, и чем бы Катерина ни потчевала его, ото всего муторно разило керосином.
