— Епифанов! — донесся до нас приглушенный голос Патрушева. Очевидно, он кричал в отдушину. — Вы окружены! В ваших интересах прекратить сопротивление!
Наступила тишина. Мы прислушивались. Сивый зло выругался. Упало и покатилось ведро.
— В вашем распоряжении тридцать секунд! — крикнул Ханов.
И снова тишина. Ханов, включив подсветку, глядел на табло электронных часов.
— Все! — наконец крикнул он.
— Больно быстро у вас время тикает! — огрызнулся из предбанника Епифанов.
— Персонально для вас, уважаемый Митрофан Игнатьевич! — крикнул весело Ханов. — Дополнительно пятнадцать секунд! — Он вытянул руку с часами и стал громко считать: — Двадцать один… двадцать два… Время тикает… Двадцать четыре…
Мы прислушивались.
— …двадцать четыре… — кричит Ханов, доставая из кармана пистолет — И… тридцать… — Он громко щелкнул затвором, досылая патрон в патронник.
Словно эхо, в морозной тишине ночи, вслед за щелчком хановского пистолета, раздалось характерное клацанье автоматного затвора. Это уже Патрушев.
— Уговорили! — крикнул из предбанника Епифанов. — Аргументы убеждают…
— Выбросьте ружье и выходите, — сказал Пискунов. — И без шуток!
Дверь предбанника медленно отворилась. Ружье упало в сугроб. Через мгновение показался и сам Епифанов. К нему тут же подбежали Патрушев и находившийся с ним инспектор уголовного розыска. Подошли и мы. Сняли с Епифанова патронташ, выгребли из карманов патроны.
— Давайте в дом. Будем начинать обыск, — поторопил я. — И так провозились…
Дом Мигалевой состоял из четырех комнат и кухни. Это были добротные, но как-то уж очень скромно, словно бы наспех, ненадолго, обставленные хоромы. Стены большой комнаты сплошь увешаны иконами. В углу, под образами, горела лампада. Пахло ладаном, расплавленным воском и еще чем-то, вызывавшим неосознанную тревогу. Странный дом.
Мигалева стояла возле жарко натопленной русской печи, прислонившись к ней спиной и сложив на груди руки. Взгляд ее, тяжелый и злой, выражал растерянность и смятение. Резко подняв глаза, она мельком взглянула на вошедшего Епифанова, и лицо ее стало бледным, губы плотно сжались в полоску, едва различимую на лице.
Голова Мигалевой была покрыта черным платком с черной же бахромой, который свисал с ее худых и острых плеч чуть ли не до самого пола.
За столом сидел незнакомый мне мужчина пожилого возраста с почти лысой головой.
Заметив нас, он встал.
— А, Григорий Иванович, — обратился он к Пискунову. — Все закончилось успешно?
