Он остановился метрах в сорока от ворот особняка, и непогода прятала полмира под грязным покрывалом, но увидел.
Ребекка Альена стояла возле ворот — там, где обычно несли вахту стражи; она ссутулилась, словно зонт в задрапированной перчаткой руке весил целую тонну; по черно-багряным складкам платья стекали тяжелые крупные капли. Ребекка Альена ждала — не первый час, может быть, простояла так всю ночь, укрывшись под лепестками зонта и плотным шерстяным шарфом — от ветра. Она была похожа на плакальщицу — почти мифологическую, вроде банши, что вечно бродит у могилы похороненных ею, и дождь — слезы ее.
— Я не пойду, — сказал Целест сквозь зубы.
— Ты обещал.
— Я не могу. Это… провокация. — Он ударил кулаком по рулю, на потертой кожаной обивке изогнулась вмятина. — Мама всегда такой была. Это… черт, манипуляция. Вербена, тебе нужно домой, Рони проводит, а я…
— Ты идешь, — проговорил Рони, ставя точку, и Целест почему-то не осмелился возражать.
Сам он остался поодаль. А Целест пошел, и Вербена тоже, держалась под руку, почти повисла на сгибе локтя. От Целеста веяло страхом, а от Ребекки — пустотой, будто от отключенного, Рони передернуло, но позже распробовал эмоцию — горькое вино. Он был эмпатом, но зачастую не понимал людей. Да и под силу ли двадцатидвухлетнему парню понять шестидесятилетнюю женщину-мать?
Он накинул капюшон и «отсоединился» от обоих.
— Спасибо, что пришел, — сказала Ребекка. Целест изучал забор и за ним — поникшие розовые кусты с бордовой гнилью опавших лепестков.
— Разрешите идти? — пискнула Вербена.
— Да, дитя, — улыбнулась Ребекка, возле тонких губ собрались морщины, словно на сушеном абрикосе. Целест попытался вспомнить, когда его мать стала старухой, и не сумел.
Вербена устремилась к дому. Они остались вдвоем с матерью; Вербена ушла — он не поцеловал ее еще раз на прощание, но это исправит позже, многократно исправит. Рони где-то позади.
— Прости, — сказал он. — Отец наверняка наговорил кучу гадостей про меня… ну да, я, конечно, тоже отличился… Слушай, там так получилось…
— Ты отрекся. — А глаза Ребекки выцвели из лазурносинего до блекло-голубого, цвета вытертой ткани. Целест ощутил, как горят его щеки. Он был глупым мальчишкой — злым мальчишкой. И выходка — выходка глупого злого мальчишки, сродни привязанной к кошачьему хвосту консервной банки.
— Прости, — повторил он. — Я… только от родового имени. Не от тебя, мама. Никогда. — Он обнял мать, а потом сполз на колени, прямо в лужу между вычурными плитками, он прижимался горячим лбом к жесткому кринолину платья. — От родового имени. От отцовского. Может быть. Не от тебя.
