Лаурентис с ревом убивает их взмахами сияющего меча. Он в ярости и подходит всё ближе к её опасному краю. Над ним нависли черные небеса Арантии, похожие на запекшуюся кровь. Демоны появляются из бурлящей земли, их желтые глаза блестят огнем. Его братья бегут в открытую рану ненависти в блеске красного и золотого. Их чистые голоса разносят осуждающие речи, которым их научил еще сам Ангел, Который Пал.
Все его братья тоже балансируют на грани физической усталости и целости разума. Любой из них может соскользнуть в мягкую тьму скрываемой слабости. Никто из живых, даже те, кто пропитан святой кровью и одарен службой, не должен сражаться с такими существами.
Однако, Кровавые Ангелы прорываются к цели, ведомые животной яростью. Они идут к башне в форме рога, чей темный силуэт подсвечивается горящим горизонтом. Десантники убивают и убивают, клинки начинают дымиться от постоянного контакта с психической плотью.
Ариосто пал, его грудь разворочена. За ним Микеалис со сломанной шеей, его голова без шлема была втоптана в землю. Остальные продолжают сражаться, двигаться вперед, к башне. Лаурентис остается во главе, одной силой воли ведя своих братьев. Его броня уже стала черной, а не красной, она побита и обожжена останками проклятых тел.
— За Ангела! — кричит он, и его голос гремит как падающее золото.
Они продолжают сражаться. Они справятся, и все враги будут побеждены.
Он заканчивает ту часть работы, которая в его силах.
Жрец откладывает инструменты и проводит пальцами по золотым кромкам. Он чувствует мастерство и непрерывные линии, заложенные великими. Укол зависти портит это мгновение, и жрец отчитывает сам себя. Он был рожден в эпоху металла, а создатели этой прекрасной вещи жили в эпоху золота. Это решила судьба, а желать другой доли — великий грех, один из величайших.
Он думает, что все, что осталось — это сохранять, ведь человечество ещё не разучилось ухаживать за вещами. Когда небеса соизволят, и звездные таблицы в оррериуме Мефистона покажут, что пришла пора, можно отправляться на поиски частей старых знаний, которые необходимо спасти.
Его пальцы доходят до края и находят пустоту в металле. Это последний изъян, единственный, который он не может исправить сам. Жрец старается не смотреть на него, вид несовершенства вызывает физическую боль.
Мы чувствуем слишком много, думает он. Это как будто комок загустевшей крови в наших душах.
Но он знает, что эта страсть — ещё одна причина их величия, и он бы не променял её ни на дикость Волков, ни на благородство сынов Макрагга, ни на непоколебимость преторианцев Дорна.
